Культура интеллигенции

Культура интеллигенции наиболее автономна от трёх других культур. Причина этого в том, что русская интеллигенция — создание искусственное и позднее, в отличие от трёх других, естественно возникших на огромной территории сначала Руси, а потом — России.

В первую треть XVIII века в русскую культурную почву Петром I были посеяны семена, из которых позднее начнёт вырастать то, что лишь в XIX веке назовут интеллигенцией. Пётр I нуждался в образованных людях, которые смогли бы помочь ему осуществлять реформы на западный лад. И он отправлял в Европу молодых дворян, поручив им набраться необходимых знаний и с ними вернуться в Россию. Но каких бы знаний и навыков ни набирался молодой отрок за границей, вернувшись в свою страну, он оставался слугой царя, принадлежностью государства, как все чиновники (приказные), дворяне, крепостные мужики или работные люди.

Интеллигенция же — это во вторую очередь люди образованные; в первую же — это люди свободные. И вот в 1762 году император Пётр II, муж царицы Елизаветы, вдруг, неизвестно по каким соображениям, издал «Указ о вольности (свободе) дворянства», конечно же, не сознавая, что из этого указа получится. Эта дата может быть названа годом рождения русской интеллигенции, ибо в тех дворянах, которые этим указом воспользуются, сольются образованность со свободой.

На это коренное свойство русской интеллигенции мгновенно отзовётся русская литература, в частности, комедией Фонвизина «Недоросль» и книгой Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву». Само же название — интеллигенция — придёт впервые в русскую жизнь лишь в середине XIX века (в одном из романов писателя Боборыкина), а её всё новые и новые свойства будут раскрываться на протяжении двух веков — XIX и XX.

О них и пойдёт речь далее.

Как сказано, два фундаментальных смысла существования русской интеллигенции — это, во-первых, накопление самых разнообразных знаний и, во-вторых, сознание свободы как высшей ценности. Свобода для русского интеллигента заложена во всех областях его жизни: политической, бытовой, социальной — обобщённо говоря, его культуры. Все эти бытийные явления теряют для интеллигента смысл, если они не проявляются в свободном выражении.

Чехов писал, обозначив эту основную страсть интеллигенции: «Свобода есть благо, без неё нельзя, как без воздуха». Даже весьма великодушный цензор, типичный интеллигент Никитенко записал у себя в дневнике: «Единственный оплот против разных страхов, против всяких мелочей — это свобода». Пушкин обращался к своему другу Чаадаеву: «Пока свободою горим, пока сердца для чести живы, мой друг, отчизне посвятим души прекрасные порывы».

Идею свободы русские интеллигенты передавали друг другу по духовному наследованию. Упомянув приведённые слова Пушкина о свободе, вспоминаешь его же строки из «Памятника» (1836): «Вослед Радищеву восславил я свободу».

И эту категорию свободы почти через сто лет унаследовал от Пушкина Александр Блок:

В 1956 году в Академии наук СССР вышел «Словарь языка Пушкина». В нём подсчитаны все слова из пушкинского наследия. Наиболее часто употребляемое у Пушкина слово — свобода. Как только появились в России свободные люди, они стали искать и находить своих единомышленников. Вся история русской интеллигенции — это череда создания всякого рода кружков, обществ, союзов, партий, как правило, нелегальных, разгоняемых властью. Но благодаря участию в них, интеллигент чувствует себя независимым от власти, народа и духовенства и связанным душевно и интеллектуально с единомышленниками.

Первая такая общность — масонство — возникла уже в конце XVIII века. Его привёз в Россию из Италии Иван Елагин — один из первых русских интеллигентов. Он быстро нашёл единомышленников, с которыми и начал организовывать масонские общества, называемые или ложами, или братствами (а в Италии, где возникло масонство,— союзом свободных каменщиков). Смысл их жизни и действий заключался в оппозиции к церкви и в создании новой веры, новой морали и новой обрядовости.

Чтобы узнать друг друга в толпе, масоны носили своеобразные перстни и белые перчатки, которые возлагались на гроб брата, когда тот умирал (так, на гроб Пушкина, который был масоном, белые перчатки положил другой масон — поэт Василий Жуковский).

Лев Толстой в романе «Война и мир», повествуя о вступлении в масонское братство молодого графа Пьера Безухова, подробно изобразил масонство, его верования, его моральные принципы, его обряды, его трагические противоречия.

Масонство просуществовало в России до самой революции 1917 года. Почти все министры Временного правительства были масонами, и, в частности, это они сделали определённые шаги для уничтожения в России самодержавия.

Параллельно с масонством новой интеллигентской общностью стал декабризм. Его создали офицеры, участники войны 1812 года. Эти молодые люди познали ужасы войны и счастье победы над Наполеоном. Из войны они вышли глубоко убеждёнными в порочности самодержавной и крепостнической системы и стали создавать свои секретные союзы: «Союз спасения», «Союз благоденствия» и общества Северное и Южное.

Собрания одного из них (Северного) так описал Пушкин, назвав и охарактеризовав некоторых видных его деятелей в десятой главе «Онегина»:

Декабристы были готовы на всё, чтобы воплотить в жизнь свои идеи. Даже на смерть. За день до их выступления один из декабристов вскричал: «Ах, братцы, как славно мы завтра умрём!» Увы, действительно пятерым из них пришлось умереть (их казнили по приказу Николая I, ненавидевшего интеллигенцию), а более сотни отправиться в ссылку.

Но и в Сибири они продолжали жить так, как это свойственно было русской интеллигенции: совершали акты благотворительности в отношении местного населения, читали, спорили, строили трогательную семейную жизнь с приехавшими к ним жёнами, которых тоже можно причислить к интеллигентам (по крайней мере, их так описал Некрасов в поэме «Русские женщины»).

И так на протяжении всего XIX и начала XX века интеллигенты постоянно объединялись в союзы, кружки, общества, партии, чтобы совместно противостоять ненавистной им государственной системе. Любопытно, что все эти общества назывались как переводы с немецкого, ибо именно в Германии, преодолевавшей иго Наполеона, расплодилось множество такого рода объединений борцов за свободу.

В эпилоге «Войны и мира» Пьер Безухов рассказывает Денисову о создании в России Бунда [это немецкое слово, означающее Союз], на что тот возражает: «Зачем же нам их Bund? Давай уж сделаем наш, русский бунт». И после поражения декабристов, как их духовное наследие, в Московском университете возникло несколько кружков (с немецкого — Zirkеl), действовавших на философском факультете в 30 годы. А в конце XIX и начале XX века в России расплодилось множество интеллигентских партий (от немецкого Partei).

Первым из кружков в Московском университете был кружок Александра  Герцена, который рассматривал свой кружок как продолжение декабристских обществ. Он как-то сказал: «Гром пушек на Сенатской площади (где были расстреляны 14 декабря 1825 года декабристские полки — Г.А.) разбудил ребяческий сон души моей».

Всего известно четыре кружка студентов в Московском университете (молодых интеллигентов), названных по теме и по именам их руководителей: кружок Герцена (проблемы социализма), кружок Станкевича (идеалистическая философия), кружок Белинского (проблемы искусства и, главное, литературы), кружок шестнадцати (с Лермонтовым).

Все эти кружки были разогнаны университетским начальством по указанию административной власти. Герцен арестован и выслан из Москвы. После отбытия ссылки он эмигрирует из России в Лондон, где создаёт новое общество вокруг издаваемой им газеты «Колокол», которая нелегально переправлялась и распространялась по всей России. Эта газета собирала группки интеллигентов, разделявших политические и социальные взгляды Герцена. Чтение «Колокола» было небезопасным, за него могли и посадить.

Дискуссии между разными направлениями интеллигентской политической мысли с особой остротой возникли в канун отмены крепостного права и продолжались после освобождения крестьян. В пятидесятые годы было три направления среди интеллигентских объединений, спорящих о предстоящей отмене крепостного права, объявленной царём Александром II (естественно, названных на европейский лад): либералы (основные деятели Иван Тургенев, Лев Толстой, Константин Кавелин, Борис Чичерин), консерваторы и революционеры (Николай Чернышевский, Николай Некрасов).

И так до самой революции 1905 года и после неё до Октябрьского переворота 1917 года русские интеллигенты собирались в самые разные партии: народовольцы, (из них возникли эсеры — социалисты-революционеры), кадеты (конституционные демократы: Павел Милюков и другие), октябристы (Александр Гучков), эсдеки (прямо с немецкого — социал-демократы), из которых возникли большевики (но их однако уж никак нельзя признать интеллигенцией), анархисты (частично к ним можно отнести Льва Толстого и Петра Кропоткина).

Русская интеллигенция досуществовала примерно до 1918 года, когда её как страту полностью уничтожили новые власти. С целью её ликвидации власти (большевики) создали орган, поразному называвшийся в разное время: Чека, ГПУ, НКВД, КГБ.

Чтобы затемнить это своё преступление (своего рода социальный геноцид — уничтожение целой страты), большевики выдумали новую страту — советская интеллигенция, так её дефинируя: работники умственного труда. Но тем, кто совершил это преступление, мало было убить тысячи реальных интеллигентов; их вожди научили писателей унижать интеллигентов и в вымышленном мире литературы.

Уже в первое десятилетие после октябрьского переворота и палаческой работы Чека появились произведения, в которых интеллигент изображён как ничтожество и где ему противопоставляется герой из народа как образец для подражания. Александр Фадеев в романе «Разгром» издевается над интеллигентом Мечиком, который не может подавить в себе сострадания к умирающему бойцу партизанского отряда, хочет ему помочь и оказывается предателем. А рядом с ним партизан из шахтёров, вор Морозка, жертвует без всякой гуманистической болтовни своей жизнью для спасения партизан.

Илья Эренбург в повести о строительстве Кузнецка «День второй» противопоставляет Володю Сафонова рабочему Кольке Ржанову. Володя — типичный интеллигент, много читающий и рассуждающий. Интеллигентность мешает ему видеть величие стройки за ужасными бытовыми условиями, в которых живут молодые рабочие, и он кончает с собой. А победитель — Колька Ржанов: он вкалывает во имя победы социализма, и потому он прав, а Володя Сафонов — пораженец, пусть и очень образованный, чувствительный. Таково же противопоставление и в пьесе Константина Тренёва «Любовь Яровая», и во многих других произведениях советского искусства (литературы, кино).

Только после смерти тирана Сталина и разоблачения его культа (больше всего в 60 годы) вдруг вновь появилась из небытия эта страта — русская интеллигенция, но под новым (конечно же, иностранным) названием — диссиденты.

Кроме обществ, кружков, союзов, у русской интеллигенции всегда существовали другие центры объединения — журналы и газеты. Так, либерально и демократически настроенные интеллигенты в 40-60 годы XIX века собирались как авторы и читатели вокруг журналов сначала «Современник», после — «Отечественные записки». (Редакторы Иван Панаев и Николай Некрасов.) В 80-90 годы у интеллигенции был журнал народнического направления «Русское богатство» (Николай Михайловский, Владимир Короленко). В первом десятилетии XX века Сергей Дягилев создал журнал «Мир искусства», очень популярный у эстетствующих кругов интеллигенции. В него приглашали даже Чехова, но он по идейным соображениям, а также потому, что уже писал для другого журнала, приглашение Дягилева отклонил. Вообще же в 10 годы в России выходило множество журналов: у интеллигенции в предреволюционные годы была большая потребность в единении для совместных поисков путей развития страны.

Большевики уже первым декретом «О печати» (ноябрь 1917 года) все эти журналы запретили. Возникло много других журналов, но они стали органами не интеллигенции, а власти и таковыми оставались до 1956 года, когда новая интеллигенция (диссиденты) получила возможность издавать свои журналы (правда, под контролем властей). Самыми популярными журналами были либерально-интеллигентские «Новый мир» (Александр Твардовский), «Юность» (Валентин Катаев) и реакционный «Октябрь» (Всеволод Кочетов), орган националистической интеллигенции.

Интеллигенту свойственно и особенное отношение к манере общения. Он не использует уши собеседника чтобы выговориться, а только отвечает на обращённые к нему вопросы. Он стремится быть кратким в своих высказываниях. Ему неприятна велеречивость (пафосность) при изложении своих мыслей. Он избегает поучительного тона, не вмешивается в спор, если его не просят высказаться об обсуждаемой теме. Он избегает многократного повторения одной и той же информации и ожидает того же от своих собеседников. Образец такого стиля — Чехов (по воспоминаниям общавшихся с ним современников).

Чехов как-то раз сформулировал правила обращения интеллигента с русской речью: «В сущности, ведь для интеллигентного человека дурно говорить должно бы считаться таким же неприличием, как не уметь читать и писать. Нужно выражать свои мысли ясно, коротко и просто. Нужно избегать риторики и подлого краснобайства. Нужно быть знакомым с той грацией речи, когда при наименьшей затрате сил достигается нужный эффект». Основная масса журналов интеллигенции продолжала существовать в русской эмиграции после 1917 года. Однако это другая область.

Продолжим рассмотрение культуры русской интеллигенции как одной из четырёх социальных страт, бытовавших на территории России три после-петровских века.

Русский интеллигент не мог существовать без постоянных поисков истины, научной, философской, религиозной. В романе «Братья Карамазовы» Достоевский нарисовал типичного русского интеллигента Ивана, о котором его брат говорит: «Ивану миллионов не надо, ему бы истину разрешить». А по воспоминанию Тургенева о его встрече с одним из самых ярких русских интеллигентов Белинским, когда, устав от спора, он, Тургенев, возопил: «Пора обедать!», тот возмутился: «Как вы можете говорить об обеде, когда мы ещё не разрешили вопроса о Боге!» Любая встреча двух и более приятелей-интеллигентов переходила в полемику о значительных проблемах бытия. Это так описал Пушкин в «Евгении Онегине»:

Среди множества обсуждаемых вопросов был (и есть) главный: что такое Россия, куда и откуда она идёт, каково её место в мире, каков философский инструментарий для исследования этого вопроса. Попытки дать ответы на эти вопросы в течение двух веков разделяют русскую интеллигенцию на два потока, называемых западниками и славянофилами. Пункт их встречи— реформы Петра I. Западники их одобряют: Пётр вывел Россию из дикого состояния, сблизив её с более прогрессивной в культурном отношении Европой.

Славянофилы же видят в Петре изменника русскому делу, глубоко отличному от чуждого им, западного пути развития. Один поздний славянофил сказал, что «Пётр оторвал Россию от России». С обеих сторон выступали яркие, талантливые мыслители, писатели. Как правило, они уважали друг друга.

Первым западником был Пётр Чаадаев, а основателем славянофильства можно считать Алексея Хомякова. Лев Толстой вспоминал, как он любил славянофила Аксакова, никак не разделяя его воззрений. Славянофил Иван Киреевский назвал свой журнал «Европеец». Славянофил Достоевский говорит: «Европа нам второе отечество и почти так же дорога, как Россия. Нам от Европы никак нельзя отказаться» («Дневник писателя» 1877 год).

Западник Герцен сказал, что западники и славянофилы подобны двуглавому греческому богу Янусу: у них две головы, но смотрят они в одном направлении (в лучшее будущее России).

Различие между западниками и славянофилами более сложное, чем только различие в толковании места России в мире. Между ними расхождение в методике познания. Западники — за разум, за рациональный, научный способ искания истины. Славянофилы доверяют только интуиции, вере, чувству.

Это различие чётко сформулировал поэт-славянофил Фёдор Тютчев: «Умом Россию не понять. В Россию можно только верить». Западник говорит: «Докажи», славянофил: «Почувствуй».

Произведения же русских художников невозможно чётко, однозначно разделить на западнические и славянофильские. Например, «Война и мир» — убедительное славянофильское произведение и не менее яркое западническое. Полярные западничество и славянофильство недостойны русского интеллигента: полярное западничество ведёт к одной гадости — русофобии, полярное славянофильство — к другой — национализму, подчас и к русскому нацизму.

Блестящий образец слиянности западнического со славянофильским видением России дал Пушкин в своём великом создании — в поэме «Медный всадник».

Как западник он воспел в своём творении гений Петра и его столицу Петербург; как славянофил — оплакал судьбу простого русского человека, раздавленную не нужным ему строительством. В 90 годы XIX века и в первое двадцатилетие XX века в среде русской интеллигенции возник новый раскол уже в решении проблем эстетики, искусства, прежде всего поэзии и живописи.

В конце 90 годов в Петербурге вышел сборник стихов под редакцией Валерий Брюсова «Символисты». И затем, как грибы после дождя, рядом с символистами (которых выдумал Брюсов и кому последовали Александр Блок, Андрей Белый, Константин Бальмонт, Фёдор Сологуб) появилось множество других, чуждых традиции российской поэзии, живописи направлений, группировок (все они названы не по-русски): акмеисты (Анна Ахматова, Осип Мандельштам, Гумилёв), футуристы (Владимир Маяковский, Давид Бурлюк, Алексей Кручёных, Игорь Северянин, Велемир Хлебников), имажинисты (Николай Клюев, Сергей Есенин, Сергей Клочков). В живописи абстракционисты (Василий Кандинский), супрематист Казимир Малевич. Всем им дал общее название (тоже иностранное) Горький — в статье «Поль Верлен и декаденты» (декадентство — упадничество). Так они и вошли в историю русской культуры под кличкой декаденты.

Декадентов восторженно приняла та часть интеллигенции, которая устала от социально направленного дидактического (поучающего) искусства и ожидала от поэтов и художников не новых идей, а новых форм. Всё русское искусство до декадентов искало смысла жизни, анализировало душевный мир личности, отношение человека и общества, человека и Бога. Декаденты искали новых форм во имя новых форм, даже если в результате этих поисков возникала полная бессмыслица: бессмысленное стихотворение, бессмысленная картина. Поэт-футурист Кручёных написал такое стихотворение: «Дыр-Бул-Щир…» и так далее, символист Брюсов: «Фиолетовые руки на эмалевой стене полусонно чертят звуки в громко-звучной тишине. Всходит месяц обнажённый при лазоревой луне».

Утверждение новых форм без всякого смыслового содержания в картине или в стихотворении нередко кажется шарлатантством. Такова «поэзия» футуристов Каменского и Кручёных. Василий Каменский творил: «Згара амба, амба згара». Такова и «живопись» супрематиста Малевича, который выдал за «шедевр» свой «Чёрный квадрат».

И всё же какая-то часть интеллигенции восторгалась творениями декадентов, радуясь, что они освобождают от надоевших призывов к социальной ответственности, к которой звало всё русское искусство и вся русская литература, им предшествовавшие.

Резко отрицательно к декадентам отнеслась та (большая) часть русских интеллигентов, духовный мир которых обогащали творения русской классической литературы, живописи (передвижников) и композиторов «могучей кучки». И для них суждения и творчество Льва Толстого, или Чехова, или Репина имели смысл, несоизмеримый с бормотаниями поэтов-декадентов. Против декадентов резко выступили так называемые старшие реалисты (Толстой, Чехов) и младшие. Младшие сгруппировались вокруг Максима Горького, который вместе с писателем Николаем Телешовым собирал единомышленников по средам («Телешовские Среды»). Среди них были Александр Куприн, Иван Бунин, Степан Петров (Скиталец), Леонид Андреев. Иногда наведывался  Шаляпин. На этих средах участники читали друг другу свои новые произведения и потешались над декадентами. Так, Горький написал «Русские сказки», герой одной из которых поэт Смертяшкин очень напоминал символиста Соллогуба.

Лев Толстой (старший реалист) на дух не переносил декадентов. Он как‑то сказал, что декадент напоминает ему пахаря, который танцует, идя за плугом. (Для Толстого писатель — это труженик, и делать из труда забаву он считал недостойным.)

Толстому в Ясную Поляну на отзыв присылали чуть ли не все произведения текущей литературы. В частности, почти всю поэзию декадентов. Прочитав, Лев рычал, ругался страшными словами. Но так как поэты-декаденты были очень высокого мнения о своих стихотворениях, они приезжали в Ясную Поляну, чтобы услышать похвалу себе из уст «Льва русской литературы» (Толстого так назвал Владимир Стасов). Например, символист Бальмонт читал Толстому свои стихи, а потом рассказывал приятелям в Москве что «старик упрямо скрывал свой восторг от них».

Чехов отмалчивался, когда его спрашивали о декадентах. Правда, он изобразил в пьесе «Чайка» Треплева, драматурга, ищущего новых форм, как фигуру весьма трагическую, а однажды обмолвился: «Декаденты — мужики, им надо делать физическую работу».

Но из среды декадентства возникли и большие русские поэты, ничего общего с декадансом не имевшие. Из символистов в русскую поэзию вошёл Александр Блок, из акмеистов — Анна Ахматова, Николай Гумилёв, из имажинистов Сергей Есенин, из футуристов Владимир Маяковский. Законченный реалист-романтик Горький рыдал, слушая в прочтении Маяковским его псевдофутуристическую, трагическую поэму «Облако в штанах».

В заключение важнейшая проблема интеллигенции — её отношения с народом. Сострадание к народу, стремление помочь ему — важнейшая черта культуры русской интеллигенции. Истинный интеллигент постоянно чувствовал себя виноватым перед народом: он живёт во благе, а народ в бедности и бесправии. Один публицист как-то назвал интеллигента «кающимся дворянином».

Образами интеллигентов, рвущихся на помощь народу, заполнена русская литература. В программах интеллигентских союзов, партий — помощь народу на первом месте.

Начиная со второй половины XIX века, появляются движения интеллигенции, обозначающие себя как народнические, например — «Народная воля». Участники некоторых из них были пренаивно уверены, что народ можно спасти, внеся в его жизнь начала социализма. Молодые интеллигенты (студенты, учителя, служащие) шли, как тогда говорили, в народ, называя себя социалистами. Но народ знал: «сицилисты» — это те, кто убил одного царя и хочет убить другого», и выдавал народника полиции. Народ больше любил царя-батюшку, чем интеллигента.

Любовь интеллигента к народу никогда не была взаимной. В одном письме к матери Блок, после того как его посетил крестьянский поэт Николай Клюев, написал: «Чем у нас человек ближе к народу, тем яростнее он ненавидит интеллигенцию».

А один из авторов сборника «Вехи» (которые резко критиковали интеллигенцию за её бессмысленное народопоклонство), писал: «Нам (интеллигентам) не только нельзя мечтать о слиянии с народом,— бояться его мы должны пуще всех козней власти и благословлять эту власть, которая одна своими штыками и тюрьмами ещё ограждает нас от ярости народной». Но надеяться на то, что самодержавная власть защитит интеллигенцию от чегоили кого либо, было (и остаётся по сей день) крайне наивно: любая русская власть эту самую интеллигенцию ненавидела больше, чем разъярённую народную толпу. Князь Святополк Мирский вспоминал, как он однажды при царе произнёс слово «интеллигенты» и как на это отреагировал Николай II, нервно заявивший, что ему противно само слово «интеллигенты», и прибавил, что слово это «следует вычеркнуть из русского словаря». А большевистская власть вычеркнула русскую интеллигенцию из жизни. Народ же на протяжении XIX–XX веков больше верил царю, а сегодня в XXI веке верит «всей президентской рати» больше, чем всяким «гнилым интеллигентам» или «либерастам». Что очень важно для нашей темы — истории русской культуры — это признание, что великое русское искусство есть создание русской интеллигенции: писателей, художников, композиторов, театральных деятелей. Благодаря их гению русское искусство XIX — начала XX веков стало лучшим в европейском мире, тоже не бедном великими творениями. И уже не русское искусство стало догоняющим, а западные интеллектуалы преклонились перед его творцами. В истории великого русского искусства девятнадцатый и начало двадцатого века назвали «золотым веком» русской культуры (имея в виду все жанры и виды творчества).

Это творения художников слова: поэта Пушкина, создателя образа мира как космической гармонии. (Думая о бессмертии, он писал: «Порой опять гармонией упьюсь».) (Анна Ахматова, не любившая собирать книги, всегда имела у себя только четыре: Библию, Данте, Шекспира и Пушкина);

это творения гениального Лермонтова, проявившего себя во всех жанрах литературного творчества: в стихах, в поэмах («Демон», «Мцыри»), в драматургии («Маскарад») и в прозе («Герой нашего времени»);

это рыдающий над миром сатирик Гоголь;

это великий мастер русского литературного языка, художественный описатель важнейших этапов русской мысли XIX века Тургенев;

это проникновенный мистик глубин человеческой психики Достоевский;

это создатель лирико-эпической громады романа «Война и мир», прочитав который один неглупый человек сказал, что творчество Толстого — «это шаг вперёд в художественном развитии человечества», подобный поэмам Гомера;

это гений абсурдистской новеллистики и поэзии бытия Чехов, не проронивший в своих творениях ни одного фальшивого слова. По крайней мере два произведения русской литературы представляются и сегодня как божественное чудо — роман Пушкина «Евгений Онегин» и «Война и мир» Льва Толстого.

Это русские живописцы, начиная от Брюллова, прославившегося картиной «Последний день Помпеи», увидев которую на международной выставке изобразительного искусства, Аполлон Григорьев сказал: «И был «Последний день Помпеи» для русской кисти первый день».

Почти одновременно с этой картиной русский художник Александр  Иванов создал грандиозное полотно, в котором изобразил один из самых значительных эпизодов в Новом Завете.

В середине XIX века молодые русские художники, выпускники Российской Академии художеств, образовали группу новаторов изобразительного искусства, получившую название «передвижников». Они и их предшественник Павел Федотов погрузились в поэзию и драму русской реальной бытовой жизни, создав много картин с трагическим ироническим подтекстом, без которых трудно понять существо не только русского человека, но и человека вообще.

Вершины передвижничества — гениальный Репин — бытовик, портретист, психолог, иногда иронист, иногда трагик, и Суриков, погружающий зрителя в глубины русской истории и в её поэзию.

А в начале XX века Европу потрясли одновременно фантастические и романтические «Демоны» Врубеля.

Европейскую школу пейзажа, наряду с французами (барбизонцами и импрессионистами), на не менее высоком уровне представляют и русские живописцы-пейзажисты Исаак Левитан, Фёдор Васильев, Алексей Саврасов, Василий Поленов, Алексей Коровин, Архип Куинджи.

Привыкнув к тому, что русские художники создают шедевры, западные любители русской живописи восхищаются на всякий случай даже весьма сомнительными течениями, возникшими на художественном поле России. Так, объявлены великими Василий Кандинский, придумавший абстракционизм, являющийся, в сущности, отказом от смыслов русского и мирового искусства, и  Малевич, с его никому не нужным супрематизмом («Чёрный квадрат»), и всяческие кубофутуристы.

Высокого мастерства достигли русские скульпторы Марк Антокольский («Летописец Нестор», «Вольтер», «Иван Грозный», «Пётр великий»), Паоло Трубецкой («Пашущий Лев Толстой», сатирическое изображение царя Александра III на коне), Матвей Чижов («Крестьянин в беде»).

Русская музыка в XIX — начале XX века — выражение высших достижений композиторского мастерства в Европе. От Михаила Глинки («Руслан и Людмила», «Иван Сусанин»), Модеста Мусоргского («Хованщина», «Картинки с выставки») и композиторов «могучей кучки»: Александра Бородина («Князь Игорь», «Богатырская симфония»), Милия Балакирева, Цезаря Кюи, Николая Римского-Корсакова (опера «Садко»), в середине XIX века в своей музыке передавших поэзию русского фольклора и древней русской истории, до Чайковского и   Рахманинова, чьи произведения стали второй после творений Бетховена вершиной мирового симфонизма, русская музыка приводила в восторг самого взыскательного европейского слушателя.

На этом можно и завершить краткую историю русской культуры XIX — начала XX веков.