После выборов в Государственную думу в конце 2003 года в России заговорили о конце русского либерализма. Основанием для такого приговора был провал на этих выборах тех партий, руководители которых гордо называли себя либералами, в то время как их противники слово «либерал» произносили с большой долей презрения. Почти все аналитики объясняли этот провал тем, что либералы оказались не способными привлечь избирателя убедительными политическими и экономическими программами. К тому же на либералов, которые в 90 годах, попав во власть, распорядились ею так, что Россия оказалась в глобальном экономическом и социальном кризисе, свалили все беды страны. Но мало кто задумался над тем, имеем ли мы дело с кризисом либерализма как мировоззрения или же с провалом конкретных деятелей либерального направления. Ведь либерализм – это не только определенное экономическое учение, но прежде всего способ мышления. Учебник политологии под редакцией Виктора Перевалова так определяет суть либерализма: «Мировоззренческая установка, исходящая из приоритета индивидуализма, толерантности, гуманизма, непреходящей ценности личности». Что касается либеральной экономики, то ведь она весьма неплохо функционирует в большинстве стран Запада, следовательно, не в самих принципах следовало бы искать причины ее провала в России. Сами либералы объясняют свою неудачу просчетами предвыборной тактики и конкретных политических акций, а не порочностью политики и экономики, осуществляемых ими, когда события 90 годов дали шанс доказать истинность либерализма как экономического учения.

Некоторые же, далеко не самые глупые оппоненты либералов, объяснили их провал более глубокими причинами, прежде всего чуждостью самой идеи либерализма русской ментальности. Либерализм, может быть, и хорошая система для Запада, но нам, русским, она не подходит – таков ход их рассуждений, которые были бы, безусловно, правильными, если бы мы согласились, что существует некий русский национальный характер или единая русская национальная идея, определяющая миросозерцание всех русских людей. В реальности же среди русских были и есть люди, для кого действительно либерализм чужд (и их большинство), но и немало людей, которым либеральный взгляд на вещи весьма органичен. И так на протяжении всей русской истории: основной массе русского населения (как верхам, так и низам) были свойственны не либеральные, а совсем иные представления о социальной жизни. Это были тоталитарные, или безбожные анархические, или индифферентные (называемые на постперестроечном новоязе пофигизмом) жизненные установки. Основной части русского народа – крестьянам – идея свободной личности была совершенно чужда. Это проявилось весьма наглядно, между прочим, в том, как они восприняли манифест царя Александра II от февраля 1861 года об отмене крепостного права, то есть о предоставлении крестьянам личной свободы. Большинство крепостных отнеслись к манифесту если не враждебно, то, во всяком случае, безразлично. Не того они хотели от батюшки царя: не личная свобода им была нужна, а земля и добрый помещик, который бы о них заботился. Лишь количественно незначительная часть богатых мужиков с радостью приняли царский манифест: они воспользовались личной свободой для развертывания своих предпринимательских способностей. (Они-то и создавали русскую промышленность и торговлю в конце XIX – начале XX веков.) В пьесе Антона Чехова «Вишневый сад» представлены эти два типа бывших крепостных: купец Лопахин, извлекший выгоду от получения личной свободы, и лакей Фирс, назвавший отмену крепостного права «несчастьем» и в ответ на вопрос, что он считает несчастьем, ответивший: «Волю». (Нельзя упускать из внимания и то очень небольшое число крестьян, которые осознавали христианство как благую весть о свободе человека, зависимого только от Бога, и следовали христианской вере. Один из таких типов изображен Львом Толстым в «Анне Карениной»: старик Фоканыч, который «живет по-Божьи».)

Безразличие к свободе личности проявили русские крестьяне и во время отмены второго крепостного права – разрешения в начале 90 годов XX века на выход из колхозов. И на этот раз свободой воспользовалось очень немного крестьян, которые и пытались создать фермерские хозяйства, будучи окруженными ненавидящими их соседями-колхозниками (что очень сильно показано в фильме Андрона Кончаловского «Курочка Ряба») и ставящими им всякие препоны чиновниками, столь же недоверчиво относящимися к свободному человеку. И даже в начале 2004 года, когда благодаря утвердившейся свободе предпринимательства почти 80 процентов россиян работают на частных, а не на государственных предприятиях, получая по 700 – 800 долларов, в то время как работающие на государственных предприятиях получают еле-еле 200 долларов, подавляющее большинство русских людей горой стоит за государство и проклинает богачей-собственников: им не нужна свобода, их идеал – социальное равенство. Во всяком случае, это иллюстрируют результаты опроса фонда «Экспертиза», приведенные в «Аргументах и фактах» № 39 за 2004 год в статье «Тотальное недоверие». Этот же опрос показал, что лишь 19% населения хотели бы жить в обществе социальной свободы, 81% предпочитает общество «социального равенства». Чтобы понять истоки такого негативного отношения к свободе у русских, нужно обратиться к истории России и вспомнить, прежде всего, татарское иго, тоталитарные системы Ивана Грозного, Петра I, Иосифа Сталина и учесть длительность крепостничества.

Но все же всегда было (и есть) в России меньшинство, интеллигенция, жизненное миросозерцание которого – либерализм, то есть утверждение идеала свободы как самого существенного для человека. И как это ни может показаться парадоксальным, именно это меньшинство (прежде всего через творения русских писателей, художников, композиторов и философов) формулировало русскую национальную идею. (Даже советские идеологи-марксисты отвергли так называемую вульгарную социологию, прописывавшую каждого писателя по определенному классу, и признали Александра Пушкина и Михаила Лермонтова, Ивана Гончарова и Ивана Тургенева, Льва Толстого и Антона Чехова общенациональными гениями.) У всех остальных русских людей были идеи сословные: у рабочих своя идея, у крестьян своя, и свои классовые идеи у предпринимателей и чиновников, у офицеров и священников. И только интеллигенция, которую один из ее историков (Иванов-Разумник) называл внесословной частью нации и у которой были взгляды, вбиравшие в себя все позитивное, что было в жизненных установках всех сословий, и отвергавшие отрицательные проявления классовых сознаний, может быть определена как носительница национальной русской идеи. Были, однако, периоды в истории России (очень короткие), когда все русские люди объединялись под знаменем общей для всех национальной идеи, – это периоды Отечественных войн 1612, 1812 и 1941–1945 годов. И все они тогда считали высшей ценностью национальную независимость и свободу России, хотя подчас и расходились в своих представлениях о том, какой должна быть эта свобода. (Вспомним разговор лейтенанта Грекова и политкомиссара Крымова в романе Василия Гроссмана о Сталинградской эпопее «Жизнь и судьба».

Крымов: «Давайте, Греков, поговорим всерьез и начистоту. Чего вы хотите?»
Греков: «Свободы хочу, за нее и воюю».
Крымов: «Мы все ее хотим».
Греков: «Бросьте, на кой она вам. Вам бы только с немцами справиться».)

На протяжении истории русской общественной мысли в понятие «либерализм» вкладывался самый разный смысл. Как же понимается либерализм в этой книге?

Между каждым человеком и группой людей, с одной стороны, и каким-либо явлением или другим человеком (в психологии он называется тотальным объектом), с другой, возникает тоталитарное подчинение человека (или какой-то человеческой общности) этому объекту. Тоталитарное подчинение, согласно Эриху Фромму, – следствие сознания малоценности своей личности в сравнении с великой ценностью другой личности или какого-нибудь (часто мифологизированного) явления. Такими явлениями могут быть семья, искусство, наука, партия, государство, нация, профессия. Человек, придя к выводу, что его жизнь, его личность с заложенной в ней потребностью свободы суждения и свободы действия менее ценна, чем нечто иное, более мудрое, более нравственное, более истинное, более сильное, более любимое (отношение мать – ребенок, где ребенок – тотальный объект), отдает себя на служение, а подчас и в жертву свою личность, свою свободу тотальному объекту. Людей, у которых нет никакого тотального объекта, не существует. У истинного коммуниста или нациста это – партия, у священника – церковь, у офицера – армия, у патриота – отечество, своя нация, у ученого – наука, у предпринимателя – деньги, у алкоголика – водка. Нередко преклонение перед своим тотальным объектом совмещено с неприятием других тотальных объектов, прежде всего людей, имеющих этот тотальный объект, подчас даже с ненавистью к ним: так, одни ненавидели помещиков и капиталистов, другие – интеллигентов и евреев,  кто-то презирал попов,  кто-то – чиновников и т.д.

По тому, как государство регулирует отношения между людьми с самыми разными тотальными объектами, можно несколько упрощенно поделить все государства на: тоталитарные, авторитарные и (как их принято называть) демократические, лучше сказать – либеральные. Тоталитарная власть навязывает человеку формы несвободы: запрещает все тотальные объекты, кроме своих собственных, преследует, сажает в тюрьмы, убивает людей, которые этот единственно легитимизированный тотальный объект не признают (такими государствами были нацистская Германия, сталинский Советский Союз, Китай во время царствования Мао Цзэдуна, теперь Северная Корея, Туркмения). В авторитарных странах с разной степенью терпимости относятся к человеку, который имеет свой тотальный объект, при условии, что он признает над собой власть хозяина страны (такими государствами были, например, царская Россия, Чили времен господства Пиночета, франкистская Испания). В либеральных странах люди свободны выбирать себе тотальный объект (то есть форму своей несвободы). Ограничиваются в правах только те, которые насильственно вторгаются в жизнь или оскорбляют людей с иным, чем у них, тотальным объектом. В либеральных странах не только существуют законы, ядро которых – гарантия прав личности, но и работают эти законы благодаря определенным юридическим правилам, соответствующим либеральному сознанию.

В абсолютно чистом виде не существовало и не существует ни тоталитарных, ни авторитарных, ни либеральных стран. Речь может идти о доминантных признаках, о векторе развития той или иной государственной системы. Так же и не бывает стопроцентного либерала. Можно лишь говорить о склонности человека более к либеральному, чем иному типу сознания или действия. Пример – Пётр Столыпин. Он осуществлял как блестящую либеральную, так и консервативную политику. Его одинаково недолюбливали и правые, и левые.

Понятие «либерал» в разные эпохи истории русской общественной мысли трактовалось по разному. В начале девятнадцатого века слово «либерал» было синонимом слова «революционер» (декабристов называли «страшными либералами»). В эпоху великих реформ 60 годов XIX века либералами обозначались сторонники отмены крепостного права и других прогрессивных реформ, которые противостояли как помещикам крепостникам, так и революционерам и которые были готовы на компромисс с правительством (революционный сатирик Михаил Салтыков-Щедрин окарикатурил либералов в своей политической сказке «Либерал» []). В наше время понятие «либерал» конструируется из высказываний и политических акций функционеров, в основном двух партий – СПС и «Яблока» [Статья написана в 2004 году. Прим. редактора].

В этой книге либералами называются люди, которые начинают отсчет проблемы свободы не с каких-либо общностей (национальных или социальных), а с отдельных личностей, составляющих эти общности. С националистами их роднит понимание невозможности свободы личности во вненациональном или инонациональном существовании, стремление к свободе нации, к ее культурному, государственному и религиозному самоопределению; с социалистами – понимание невозможности свободы личности в условиях материального и социального быта, не достойных человека, унижающих его и принуждающих поэтому служить чуждым тотальным объектам с целью просто физического выживания.

К тому же для либералов неприкосновенна идея права, формального законодательства, нейтрального по отношению к идеологиям, к социальным и национальным группам.

Таким образом, в этих заметках либерал понимается как идеолог или политический деятель, который предлагал, а подчас и сам разрабатывал (Александр I, Александр II, Николай Милютин, Пётр Столыпин, Михаил Сперанский, некоторые декабристы, народники, кадеты, меньшевики) способы укрепления национального русского государства путем расширения свободы и увеличения благосостояния возможно большего числа жителей России без ущемления прав и лишения материального благосостояния каких-либо групп общества (исключая, разумеется, уголовный элемент).

Отсюда преодоление тоталитаризма видится в реализации либерального мышления, в революции духа по направлению к либеральному обществу.

Либералы – это люди, которые начинают отсчет проблемы свободы не с каких-либо надперсональных структур (национальных или социальных), а с отдельных личностей, составляющих эти общности.

Метод либерала – не уничтожение одной из конфликтующих в стране групп, а достижение компромисса между ними, борьба за уравновешивание интересов. Русским в той же степени, как и другим европейским народам, свойственно было всегда и тоталитарное, и либеральное мышление. Стоит лишь обратиться к конкретным фактам истории русской мысли и политической жизни России за последнее тысячелетие, чтобы увидеть, что в России либерализм имел не меньшие шансы на успех, чем тоталитаризм.

Огромную роль в развитии русского либерализма сыграло крещение Руси. С того времени почти все русские либералы, отстаивая позицию индивидуализма, ссылались на моральные принципы христианства. Владимир Мономах говорит в своём «Поучении» детям: «Ни права, ни крива не убивайте, не повелевайте убить его, аще будет повинен смерти, а душа не погубляйте никакоя же хрестьяны». Он наставляет своих детей, ссылаясь на заветы Христа: «Всего же паче убогых не забывайте, но елико могуще по силе кормите, и придавайте сироте, и вдовицу оправдите сами, и не вдавайте силным погубите человека».

Помещик XVI века Матвей Башкин, проникнувшись христианской верой, открыл для себя: «Христос всех братии нарицает, а мы рабов у себя держим» – и порвал все кабальные записи, отпустив на волю своих холопов. Иван Пересветов в XVII веке писал: «Бог не велел друг друга порабощать. Бог сотворил человека самовластным (свободным) и повелел ему быть самому себе владыкой, а не рабом». Влияние таких христианских подвижников, как Нил Сорский в XV веке, митрополит Макарий в начале царствования Ивана Грозного, Серафим Саровский в начале XIX века, не может быть не учтенным, когда мы думаем о становлении и развитии русского либерализма. Это не исключает необходимости признать, что борьба тоталитарных и либеральных тенденций раздирала и Русскую церковь, так же как русское общество вообще. Достаточно вспомнить о многовековой трагедии русских раскольников.

Одни из ранних форм русской государственности – новгородское, псковское и вятское вече – сильнейший аргумент против теории о врожденной склонности русских к рабству и безликому коллективизму. Вече представляло картину борьбы личностных интересов, борьбы, никем не подавляемой и не ограничиваемой. Более трех веков (XI – XV) существовала в Новгороде и Пскове республика свободных людей. Они понимали необходимость разделения власти для сохранения свободы личности: вся система правления в этих республиках не допускала возможности узурпации власти князем. Князь имел строго регламентируемую исполнительную власть. Законодательная же власть находилась у вече. Страницы летописи, на которых рассказывается о Новгороде, пестрят сообщениями о том, как новгородцы «изгнаша», «выгнаша», «позваша» такого то и такого то князя. Князь не мог ничего предпринять без указания и согласия народного избранника: «Без посадника ти, княже, суда не судити, ни волостей раздавати, ни грамот не давати». Вече было прообразом буржуазно демократической республики, этого европейского изобретения XIX – XX веков. Нечто подобное возникало и в итальянских городах, но лишь в XIV и XV веках, да притом народное представительство в них было значительно более ограниченным в правах по сравнению с Новгородом и Псковом XII века: во Флоренции семейство Медичи разрешало участвовать в выборах городского совета только людям своей партии, Лоренцо Медичи «Великолепный» был настолько безграничным правителем, что мог вмешиваться в личную жизнь граждан, устраивая и расстраивая браки (что было исключено в русских республиках); в Венеции дож избирался на всю жизнь, а посему в хрониках венецианских нельзя найти сообщений, что дожа  кто-то «прогнаша» или «изгнаша». Места в Большом Совете города передавались по наследству, а суд чинил Совет десяти, чинил тайно, скоро и безжалостно, в то время, как в Новгороде и Пскове суды были открытыми и милостивыми, а князь находился в полной зависимости от населения республики. Он целовал крест на верность ей. На что уж был уважаем князь Александр Невский, а также не мог начинать войну без согласия вече. Да и того согласия было мало – важные решения должны были быть благословлены Святой Софией – Церковью.

В Новгороде было такое равенство классов, которого не знала Западная Европа в те времена: не было, например, такого закона, чтобы крестьянин не имел права стать тысяцким; все жители города: купцы, черные люди (ремесленники), бояре, смерды – имели право голоса (точнее, крика) на вече. Все классы были равны перед судом.

Разумеется, Новгород и Псков не представляли собой этакого царства абстрактной справедливости: при равенстве юридическом не было в этих буржуазных республиках равенства состояний, отсюда – богатые люди нередко решали вопрос в свою пользу, ущемляя права смердов и тех же черных людей. Что же касается иронических описаний новгородского веча с его ором и кулачными боями, то они лишь свидетельствуют о несовершенстве системы, но не о порочности ее по существу. (Надо сказать, что в Пскове вече проходило, в общем, без таких драк и такого крика, как в Новгороде.)

Простой новгородец и псковитянин как личности были намного привлекательнее, чем, скажем, люди николаевской поры; достаточно сравнить впечатления французского путешественника Астольфа де Кюстина [] от русских людей начала XIX века – с уважением к псковичам, которое сквозит из каждой строчки заметок австрийского путешественника Сигизмунда фон Герберштейна, посетившего Псковскую республику. Герберштейн говорит о благовоспитанности, открытости, честности псковитян вообще и в торговых операциях в частности. Крепкие Новгородское и Псковское государства были замешаны на духе индивидуальной предприимчивости и сознании свободы «мужей вольных».

И другой стала бы история России, если бы Новгород или Псков, а не Москва, получившая власть от татар, стали зернами, из которых выросла русская государственность.

Выше уже говорилось о причинах возникновения тоталитарных тенденций в княжествах на северо востоке Руси. Позорное и унизительное татарское владычество, казалось бы, должно было убить всякое самоуважение в русском человеке, погубить в нем человеческую гордость, сделать его рабом по натуре. Московские князья и цари немало сделали для воспитания такого человеческого типа. Однако либеральные воззрения, поддерживаемые верой во Христа как учителя свободы, никогда не умирали в русских.

Даже правление Ивана IV могло стать примером либерализма, если бы удалось утвердиться при троне первым советникам молодого царя – дворянину Алексею Адашеву, священникам Макарию (автору «Четьих Миней») и Сильвестру, князю Андрею Курбскому. Они уже начали проводить реформу судопроизводства, собираясь вырвать суд из под власти неконтролируемых бояр и передать его целовальникам, которые должны были бы целованием креста клясться на верность закону. Сам этот закон «Судебник» (1550) запрещал наместникам арестовывать кого-либо из местных людей, «не явя» их целовальникам, которым они должны были давать объяснение причин ареста. С помощью «избранной рады» царь Иван составил ряд уставных грамот, одна из которых, например, передавала местное управление посадскими людьми «головам», «которые были бы добры и прямы и всем крестьянам любы».

Но случайность – болезненный характер, психопатия царя Ивана – свела на нет все либеральные начинания. Именно в это время отчетливо выявилась вся опасность самодержавной монархии. Убедительно звучит в этой связи мысль Василия Ключевского: «Свойства царя Ивана, если бы не устройство монархическое, могли бы послужить материалом не для историка, а для психолога или психиатра».

Все же в XVI веке созывались на Руси земские Соборы. Правда, они имели черты поразительного сходства с советским Верховным Советом: на них съезжались с мест представители земель, назначенные туда царем, так что на Соборах XVI века правительство совещалось с самим собой.

Смертельная опасность, нависшая над русскими как нацией в период Смутного времени, вызвала к жизни великий Собор 1613 года. Он показал, что московским царям не удалось задушить в русских людях чувство ответственности за страну, что они всегда где-то в глубине своего сознания относились к царям не как к хозяевам земли, а как к слугам ее: через два века после падения Новгорода вновь собрание русских людей «позваша» правителя, теперь царя. При Михаиле Романове Соборы уже созывались более десяти раз, они стали органом, по значению не меньшим, чем боярская Дума. В Собор избирались лучшие люди, «добрые, умные и постоятельные» (то есть умевшие «постоять» за избирателей). Соборы XVII века были определенно плюралистические: каждый депутат защищал интересы пославшей его социальной группы или земли.

XVII век дал и целый ряд мыслителей либерального направления, таких, как боярин Фёдор Ртищев, создатель русских филантропических организаций, утверждавший необходимость человеческого обращения с крестьянами («Они нам суть братья»), как Григорий Котошихин, выдвинувший либеральную идею свободы передвижения, как философ Юрий Крижанич, выступивший против «крутого владения» и «злого законоставия» и сформулировавший одну из основ либерализма: «где бо суть черняки многи и богаты, тамо и краль и властелин да боляры есуть богаты и сильны».

Время Петра I – время торжества государственной идеи и подавления всякого либерализма. И не Петра надо восхвалять, а тех русских деятелей, которые в угаре государственного и научно-технического энтузиазма сумели сохранить в себе свободу суждений, имели смелость думать не только о государстве, но и о человеке. При Петре это был автор «Книги о скудости и богатстве» Иван Посошков, который, даже будучи поклонником Петра, все же выступал за облегчение крестьянских повинностей, за уменьшение налогов, за обучение крестьянских детей, за создание равного для всех сословий суда; при преемниках Петра – это «верховники», добившиеся (правда, более из эгоистических соображений) пусть на короткий срок осуществления идей ограниченной монархии в период правления Анны Иоанновны, Анисим Маслов, начавший работать над проектом освобождения крестьян в период усиления крепостничества, и др. К ним должны были бы историки привлекать умиленное внимание русских патриотов, а не к Петру I, превращавшему Россию в прообраз тоталитарного государства и сделавшему один из самых опасных шагов в этом направлении, подчинив государству и Церковь, на что обращает внимание историк Русской православной церкви Антон Карташев: «Идеология просвещенного абсолютизма, – пишет он, – тоталитарно покоряющего своему контролю и Церковь, стала адекватной государственному правосознанию быстро перевоспитавшегося в европейском духе по имени православного правящего класса».

Екатерининская эпоха, со всеми ее противоречиями, с удивительной непоследовательностью императрицы, – все же важнейший этап в развитии русского либерализма.

Сама Екатерина II, написав «Наказ», дала импульс размышлениям о законности, о правах личности в самодержавном государстве. В статье 35 «Наказа» говорится: «Надлежит быть закону такову, чтобы один гражданин не мог бояться другого, а все боялись бы одних законов». И хотя «Наказ» писался под влиянием западных работ о праве («Духа законов» [] Шарля Монтескье и «О преступлении и наказании» [] Чезаре Беккариа), тот отклик, который «Наказ» получил у русского общества, свидетельствует об органичности для России либерализма. Выступления депутатов, приглашенных императрицей на обсуждение «Наказа» (а это были 28 членов комиссии по составлению нового Уложения, среди них горожане, крестьяне – не крепостные, казаки), говорят о зрелости либерального сознания мыслящих русских людей. Так, депутат Григорий Коробьин говорил: «Тогда только процветает или в силе находится общество, когда составляющие его члены довольны». Он же понимал, что свобода и благосостояние нераздельны, и требовал: «Крестьянин... известную часть своего имения почитать должен не за свою, а за помещичью, а прочее имение за свое собственное, то есть за такое, которое он может без опасения пустить в обращение, как-то: заложить, продать, подарить и оставить после себя, кому хочет, не думая, что она когда-нибудь отнята будет его помещиком, и, кратко сказать, за такое, над которым он полный господин». Все депутаты приветствовали отмену пыток, провозглашаемую в «Наказе», а также призыв к веротерпимости. Любопытно, что французская цензура запретила во Франции печатать «Наказ» императрицы Екатерины II.

Именно в екатерининское время родилась русская интеллигенция, давшая в конце XVIII века таких деятелей либеральной мысли, как Никита Панин, Денис Фонвизин, Иван Пнин, Николай Новиков, Александр Радищев.

Век Екатерины не стал временем торжества идей либерализма, высвобождения личности. Царица была более занята игрой ума, чем действительной заботой о либерализации русской государственной системы. Работа над «Наказом» не помешала ей закрепостить Украину, варварски искоренять в Крыму татар, заточить в крепость слишком ревностных и искренних либералов вроде Новикова и Радищева. Но уже со времени Екатерины II никогда не прервутся в русском обществе мысли об освобождении крестьян, о свободе личности, и великие реформы 60 годов, можно утверждать, начали подготовляться именно в екатерининское время.

Деятели новой эпохи, которую Пушкин обозначил как «дней Александровых прекрасное начало», развивали либеральные идеи предшествующего поколения. «Негласный комитет» при императоре Александре I приступил к реализации тех проектов, которые оставались при бабке молодого императора лишь предметом салонных бесед. Новосильцев в 1809 году составил «Уставную грамоту Российской Империи», нечто вроде русского «хабеас корпус». Главная мысль этого устава – гарантия свободы личности. Декабристское движение как типично либеральное возникло как раз под влиянием начинаний «Негласного комитета» при императоре Александре, а в Конституции Никиты Муравьева можно встретить целые пассажи, заимствованные из «Уставной грамоты» Николая Новосильцева.

Благодаря реформаторской деятельности Михаила Сперанского, составившего уже в царствование Николая I первый свод законов Российской империи, либеральные идеи, вырабатывавшиеся в екатерининское и александровское время, воплотились частично в формальное законодательство. Так, 47 статья Основных законов гласила: «Империя Российская управляется на твердой основе положительных законов, учреждений и уставов, от самодержавной власти исходящих». В этой формулировке самодержавие в его прежнем истолковании переставало быть таковым, ибо права императора ограничивались здесь законом. Русская литература николаевского времени показала, как на практике исполнялись эти законы. Достаточно тут свидетельства Николая Гоголя («Ревизор», «Мертвые души») и Александра Герцена («Былое и думы»), но для нашей темы существенно подчеркнуть органичность идей законности для русского правового сознания.

XIX век до 60 годов определялся таким взлетом либерального сознания, таким углублением в проблему личности, что русская мысль через посредство великой русской литературы поднялась высоко над всей европейской мыслью.

И хотелось бы пересмотреть утвердившийся в историографии исключительно материалистический подход, согласно которому реформы 60 годов были следствием, главным образом, экономических потребностей России, а не всего развития русского либерального сознания, не выражением торжества общественного мнения, глубоко укорененного в России со времен новгородского веча, Соборов XVII века, законодательных предложений екатерининской и александровской эпох.

Деятели великих реформ Дмитрий Блудов, Сергей Зарудный, Николай Милютин, Александр Кошелев, Юрий Самарин, Великий Князь Константин Николаевич, Пётр Валуев, ободряемые императором Александром II, довершили дело, к которому двигалась несколько столетий русская либеральная мысль.

Реформы 60 годов поражают непредубежденного историка тем сочетанием смелости и осмотрительности, решительности и осторожности, которое свойственно лишь мероприятиям опытных либеральных политиков. Существовавшее около трех веков крепостное право было отменено без всяких потрясений, без бессмысленного пролития крови, без уничтожения целых классов общества, без замены власти одних тиранов властью и произволом других, в общем, без побочных явлений, которыми сопровождалось крушение феодализма в странах Западной Европы. Русское общество, подготовленное гуманистической русской литературой, сразу признало естественным видеть в крестьянине гражданина, не менее достойного, чем другие подданные империи, а сам русский мужик, обретя юридическую свободу, не бросился грабить и убивать, а довольно быстро приспособился к новой системе отношений. Количество крестьянских бунтов после отмены крепостного права было не меньше и не больше, чем в дореволюционный период XIX века. Советский учебник истории меланхолически признает: «Всенародное восстание, за которое боролись революционеры демократы, осуществить не удалось». Либералы, проводя реформу, руководствовались тем же положением, что и декабристы: «Надо чистосердечно признать необходимость коренного преобразования и совершить его правомерным порядком; это лучшее и единственное средство обессилить и победить коммунизм», – писал один из деятелей реформ 60 годов.

Вопреки утверждениям советских историков, либералы не хуже революционеров понимали необходимость наделения освобождаемых крестьян землей, но – в отличие от авантюристических планов революционеров – такая передача земли крестьянам должна была быть осуществлена, по мысли либералов, без разорения помещичьего землевладения. Если юридическое освобождение крестьянина, его гражданскую идентификацию возможно было осуществить за один день, то нельзя было сразу, без ущерба для страны, ломать сложившиеся за века экономические отношения, а потому экономическое освобождение крестьян было реформами 60 годов лишь начато, а завершено почти через 50 лет реформами Столыпина. Деятели 60 годов продемонстрировали, что не экономические ломки приводят к политическим свободам и справедливости, а как раз наоборот: только страна, делающая шаги вперед в направлении освобождения личности, обеспечивает себе экономический подъем. После реформ 60 годов в России без потрясений и человеческих жертв, которыми сопровождались, например, петровские преобразования и сталинская индустриализация, совершилась промышленная и техническая революция. Так, выплавка чугуна за 35 лет после реформ возросла более чем в четыре раза, выплавка железа и стали – в пять раз, добыча каменного угля – более чем в десять раз. Продукция хлопчатобумажной промышленности увеличилась почти в пять раз, протяженность железных дорог выросла с одной тысячи километров в 1856 году до 23 тысяч в 1880 году, и, что очень показательно, вывоз продукции из страны превысил ввоз более чем на 20 миллионов рублей, что обычно свидетельствует о здоровье экономики. Все это стало возможным не благодаря насилию над народом, а как раз, наоборот – благодаря резкому расширению сферы личных свобод.

Помимо самого существенного в реформах – освобождения крестьян, – необходимо упомянуть расширение прав местного самоуправления (земства, городские думы), резкое сокращение обязательной военной службы с 25 до 6 лет, значительное смягчение цензурных правил (большое количество книг было разрешено печатать вообще без цензуры), приобретение университетами элементов автономии. Была проведена важнейшая реформа суда. Впервые в России суд стал соревновательным и гласным. Русская судебная система после 60 годов стала самой демократической в Европе, возможности защиты подсудимого в условиях гласности и независимости суда от государства были такими, что суд не раз оправдывал даже государственных преступников. В результате реформ 60 годов в России не воцарилось царство либеральности, не бросились в объятия друг другу богатые и бедные, обиженные и обидчики, не потекли молочные реки в кисельных берегах. Утопии оставались на страницах всяческих «Что делать?» – жизнь человеческая, жизнь общественная, жизнь государственная не подчиняются благим пожеланиям утопистов. Реформаторы 60 годов были людьми мудрыми, они руководствовались убеждением, что одинаково опасны для страны и стагнация, и ускорение процесса, который должен развиваться естественно. Один из умнейших деятелей того времени Самарин сравнивал развитие общества с родами: «Беременная женщина стонет и мечется, но кто вздумает, из сострадания, ускорить роды, тот получит, вместо здорового ребенка, выкидыш». Создатели русского тоталитаризма старались или задушить ребенка в чреве матери истории (тоталитаристы у трона), или ускорить роды «из сострадания» (тоталитаристы революционеры).

Попыткой ускорить развитие русской свободы стала террористическая деятельность народовольцев, которая привела к приостановлению процесса реформ, к прекращению прогресса свободы, а в некоторых областях и к движению назад. «Воскресение» Толстого показывает этот процесс ужесточения русской жизни в 1870 – 1880 годах, показывает, к чему вели Россию политики, которые хотели «устроиться без Христа» (Достоевский) – одни формально поклоняясь Ему, другие Его откровенно проклиная. Но работу русского либерального сознания уже невозможно было остановить.

Революция 1905 года, прошедшая, в основном, под знаком либерализма, завершилась октябрьским манифестом 1905 года, поставившим Россию в ряд с западноевропейскими демократиями. И опять русский народ показал себя вовсе не тем чудовищем крайностей, «бездн», как это иногда представляется: в первой Думе (март 1906) радикально левые (социал-демократы) и радикально правые («Русское собрание») получили вместе всего 45 мест, в то время как либеральная партия кадетов получила 170 мест. Публицистка Ариадна Тыркова писала: «За кадетами был авторитет пионеров, которым история поручила вести в России парламентские идеи».

Противодействие реформам со стороны двора, его попытки ограничить права народного представительства привели по известной схеме к победе крайних элементов, и вот во второй Думе крайне левые и крайне правые получили более половины мест. Возник парадокс: Дума, созданная в результате Октябрьского манифеста, этот самый манифест подвергла атакам как справа, так и слева. К тому же освобожденная от цензурных оков пресса, еще не привыкшая к ответственности за поддержку продвижения России по либеральному пути, подвергала Думу разрушительной критике. А социал-демократическая (большевистская) фракция Думы вообще начала создавать военные организации для переворота, и сам вождь большевиков Ленин прямо заявляет, что задача социал-демократических депутатов не в том, чтобы конструктивно работать в Думе, а в том, чтобы работу эту разваливать. Какой же вывод делает царская власть? Да опять тот же, что всегда в подобных ситуациях: разгоняет Думу (переворот 3 июля), изменяет избирательный закон таким образом, чтобы посеять в народе недоверие к парламентской системе, а на национальных окраинах – вызвать взрыв сепаратистских настроений. Но даже в этих условиях в Думе не взяли верх крайние элементы – победил центр: октябристы и кадеты. Опираясь на этот центр, Столыпин и провел свои реформы: аграрную и народного образования (значительное увеличение ассигнований на школы и университеты).

Правда, Столыпин и поддерживающие его партии не проявили по отношению к национальным окраинам такой гибкости, как во внутрирусской политике. Столыпин осуществлял прежний имперский курс, чем внес печальный вклад в дело возбуждения ненависти к русским в Финляндии, Польше, на Кавказе, в Средней Азии. Не смог найти Столыпин и альтернативу террору слева, противопоставив ему правительственный террор.

Время Думской монархии (1907 – 1914) определилось поразительным улучшением благосостояния народа, укреплением русской экономики, расширением прав личности, взлетом духовной энергии («серебряный век» русской литературы и русского искусства). Долго после октябрьского переворота будут говаривать в России старики: «Хороша была жизнь перед войной» (1914 года). И есть даже то ли анекдот, то ли быль, как престарелая русская актриса уже в 1940 году на занятиях политкружка на вопрос, как она представляет себе жизнь при коммунизме, перечислила все возможные блага, о которых только может мечтать простой человек, а в заключение прибавила: «Ну, совсем как перед революцией».

Почувствовав огромную силу России (а сила эта была результатом деятельности либеральных политиков), правые круги решили ее использовать не для дальнейшего продвижения России в экономической, культурной, правовой сферах, а для наступления на Думу и для увеличения внешнеполитической активности, которая и привела Россию к катастрофической для нее войне. После солженицынского «Августа» нечего прибавить к картине того вреда, который монархия принесла русской армии в период русско германской войны. Гибель миллионов русских людей, разорение сельского хозяйства, лишившегося работников и лошадей, начавшийся в городах голод, кризис в промышленности и, в связи со всем этим, рост эффективности большевистской пропаганды – таков итог войны к началу 1917 года.

И хотя февральская революция, ставшая впервые после Собора 1613 года выражением почти общенациональных чаяний, привела к власти правительство, назначенное народными избранниками, это последнее уже не в состоянии было найти выход из кризиса.

Александр Солженицын в интервью с редактором религиозных передач BBC Иваном Сапиетом правильно говорит, что «Временное правительство существовало, математически выражаясь, минус два дня, то есть, оно полностью лишилось власти за два дня до своего создания»; однако никак нельзя согласиться с нашим писателем и историком, что в поражении Временного правительства выразилось ничтожество и бездарность либерализма. Дело представляется иначе: слишком непропорциональны были силы разрушения, запущенные за три года до возникновения Временного правительства, и личностные возможности довольно заурядных людей, взявших на себя непосильное бремя осуществления либерализма в России.

В условиях мирного развития между 1905 и 1914 годами руководимая либералами Россия и добилась тех успехов во всех областях жизни – экономической, культурной, правовой, – о которых сам же А. И. Солженицын неоднократно (и справедливо!) упоминает во многих публицистических и художественных вещах. А вообще-то не хотелось бы определять даровитость политиков лишь на основании результатов борьбы: победитель не обязательно мудрее побежденного. Сам же Солженицын писал Михаилу Якубовичу: «...не могу признать за даровитость – искусство перегрызать горло, за ум – низкую, ловкую хитрость». Этими словами Солженицын возражал против мнения тех, кто склонен считать Сталина «за ум и талант».

В политике есть и такое явление, как гангстеризм. Демократическое Временное правительство именно вследствие своей либеральной сущности не могло действовать гангстерскими приемами. В то время как оно искало оптимальные способы решения кризиса без нарушения законности и демократических принципов, правые и особенно левые гангстеры обещали измученным войной и ее последствиями массам сиюминутное царство Божье, только бы они согласились отвергнуть демократию то ли в пользу самодержавия, то ли в пользу коммунизма. Демократическое правительство, совершенно не имеющее того опыта лавирования, который имеют западные демократии, а главное – не имеющее историей отпущенного времени, растерялось, осталось в трагическом одиночестве и пало. Оно пало, по словам Александра Керенского, сваленное «большевиками справа и слева». Может быть, и прав Солженицын, пришедший к выводу, что мятеж генерала Корнилова не представлял собой правой угрозы (хотя есть авторитетное свидетельство генерал-лейтенанта Антона Деникина, что Лавр Корнилов шел к организации военной диктатуры), но все же в словах Керенского о большевиках справа и слева мы найдем большую долю истины, если под большевиками справа понимать не только корниловцев, но те элементы русского общества, которые со времен великих реформ делали все, чтобы оттолкнуть массы от либерализма в сторону левого экстремизма. Либеральные деятели, желая именно добра династии, предупреждали ее от опасности ограничения свобод. Пётр Струве писал в открытом письме Николаю II, что «режим погубит себя, если будет настаивать на управлении страной бюрократическими методами». Если бы монархия вняла этому и подобным предупреждениям, если бы она согласилась сделать правительство ответственным перед Думой, которая ведь никак не ставила целью свергнуть царя (думцы еще в 1916 году встречали появление Николая II в зале заседаний криками «ура!»), то не было бы не только октябрьского переворота, но и февральской революции. А Временное правительство не оказалось бы в положении человека, который пытается остановить летящую с огромной скоростью глыбу.

Создание на территории России тоталитарного государства не было фатально предопределено. Русская персоналистическая, антитоталитарная мысль, выражавшая представления русского человека о свободе выбора несвободы от надперсональных структур, имеет глубочайшие исторические и психологические корни.

Как бы сильны ни были в дооктябрьской России тоталитарные тенденции, в ней на протяжении ее тысячелетней истории можно насчитать не более пятидесяти лет господства законченно тоталитарных режимов (Ивана Грозного, Петра I и Павла I). После же 1917 года впервые в истории русского народа возникла система, определяемая тоталитарной идеологией, с помощью дезинформации и насилия навязывающая народу определенный тотальный объект.

И потому то борьба за права человека, развернувшаяся в СССР, не просто один из видов оппозиционной деятельности, но выражение глубочайшей потребности человека – потребности индивидуальной свободы. Но и сегодня в посткоммунистической России идея прав человека, идея чисто либеральная, не находит широкой поддержки: за свободу личности, как во всю историю России, выступает маловлиятельное меньшинство.

Временное правительство было первым и последним в истории дореволюционной России правительством либералов. Просуществовало оно всего лишь десять месяцев. Не намного дольше руководило страной в начале 90 годов прошлого века правительство в посткоммунистической России, в котором либералов было большинство. И это за всю тысячелетнюю историю России.

Главная причина поражения либералов была в немногочисленности в России людей с либеральным сознанием. Это определялось, в частности, тем, что религиозной основой русской жизни до революции было православие с его учением о соборности и перенесением ответственности за жизнь или на Бога, или на власть (крепостные крестьяне – на помещика: «Вы наши отцы, мы – ваши дети»), а после 1917 года – на коллектив или, опять-таки, на власть. Так возник на территории России патерналистский тип человека, не способного нести ответственность ни за себя, ни тем более за страну. Однако вот уже почти три века в России существует небольшая по отношению ко всему населению, но громко заявляющая о своих взглядах группа, именуемая интеллигенцией. Она и явилась носительницей русского либерального сознания. Но помимо либерального сознания, имеются практические либеральная политика и либеральная экономика, основывающиеся на этом сознании. Чтобы в России либерализм осуществлял экономическое и социальное развитие, либералы должны выдвигать из своей среды людей, не только мыслящих либерально, но и способных воплотить свои идеи в создание экономики и социальной системы либерального толка.

Либералы в Европе или в Северной Америке, решившие сформировать правительство страны, вовсе не должны быть семи пядей во лбу (им достаточно иметь хорошее экономическое и политическое образование или опыт), ибо либеральное сознание в их стране является господствующим. А является оно таковым потому, что западная цивилизация прошла через Реформацию, создавшую протестантизм, который учит каждого человека нести личную ответственность только перед Богом и своим делом. Протестантизм и стал религиозной основой либерализма. Русский же либерал функционирует в стране, население которой в массе своей чуждо идеям либерализма или даже враждебно к нему настроено. На протяжении последних веков в России вырабатывался тип человека, не приспособленного к личной свободе, предполагающей также ответственность за свободу других, человека, не впитавшего с молоком матери уважения к закону, к честности во всех делах, а наоборот – утверждающего себя через обман соседа и государства. Полтораста лет тому назад цензор Александр Никитенко, профессор Петербургского университета, выходец из крепостных крестьян, уверенно записал в дневнике: «Что учреждения нынешние должны носить на себе либеральный характер – в том никто не сомневается» (запись 9 ноября 1862 года). Под «никто» Никитенко явно подразумевал либеральную интеллигенцию. Занося в свой дневник соображения о характере русского народа, Никитенко выразил бесконечный скепсис в отношении готовности его жить по правилам либерализма: «Русский народ не знал доселе ни религии, ни нравственности, ни знания, как те, которые вбивали в него насильственно и механически... Он нравственен, религиозен по внешности, по обряду, по преданию, без малейшей внутренней уверенности и сознания» (запись от 1 апреля 1864 года). В другом месте: «О законе и законности и говорить нечего: они и прежде имели у нас только условное своеобразное значение, то есть настолько, насколько их можно было обойти в свою пользу» (запись от 12 октября 1864 года). Побывав в Европе, Никитенко был потрясен отличием там простого народа от своих земляков: «Всякий человек сознает здесь свое достоинство, и последний поденщик, подметающий сор на улице, так же малоспособен допустить, чтобы его оскорбили, поступили с ним несправедливо и незаконно, как и какой-нибудь депутат, заседающий в законодательном собрании» (запись от 15 августа 1862 года).

Пройдет сто лет, в России торжествует новый, социалистический строй, и писатель Юрий Нагибин записывает в своем дневнике: «Народу не нужно другого строя. Как испугались на исходе шестидесятых (XX века. – Г.А.) тощего призрака свободы и с какой охотой кинулись назад в камеру, где не надо ничего решать, не надо выбирать, не надо отвечать за свои поступки, где все отдано надзирателю, а твое дело жрать, спать, гулять..., мечтать о выпивке и отрабатывать легкий необременительный урок» (запись от 30 ноября 1983 года).

В этих условиях, чтобы воплотить идеи либерализма в экономическую и социальную жизнь России, либералы должны выдвинуть из своих рядов истинных гениев. А таковых у них пока не было и нет. Политику же консервативному и тем более реакционному или революционному особых талантов (кроме, может быть, демагогического) в России не требуется.

Зато русское либеральное сознание не только равно по значительности западной либеральной культуре, но и в отдельных своих проявлениях (русская литература, русская философия Серебряного века) даже опередило либеральное сознание Запада, что и признают многие деятели западной культуры, безусловно согласные с высказыванием Поля Валери, который говорил о русской культуре как о третьем культурном чуде после классической Греции и эпохи Возрождения. Русский либерализм – явление европейское. Русский интеллигент – носитель либерального сознания – в попытках спасти любимую им Россию ориентируется на западную цивилизацию и на внецерковное христианство.