Сто пятьдесят лет тому назад пылала в Германии, да и по всей Европе антифеодальная революция. Казалось бы, в этом юбилейном 1998 году любители всяческих празднеств и юбилейных торжеств должны были бы не вылезать из залов торжественных заседаний и организовывать шествия, немецкие газеты из номера в номер — рассуждать на темы великой революции, а телевидение — показывать фильмы об этом эпохальном событии.

Однако ничего такого не происходит. Какое-то смущение ощущается в немецком обществе: с одной стороны, вроде бы надо отметить и даже созвать торжественное заседание бундестага, с другой — непонятно, а что же, собственно, праздновать?

Председатель союза немецких историков профессор Вольфганг Моммзен (правнук известного историка и политика Теодора Момзена, автора многотомной «Истории Рима») выпустил недавно книгу, название которой может как-то объяснить эту растерянность немцев перед событиями 150-летней давности — «1848 год. Революция, которой никто не хотел» [Wolfgang J. Mommsen. «1848. Die ungewollte Revolution. Die Revolutionären Bewegungen in Europa 1830–1849». Франкфурт а. М. 1998]. И действительно, французская революция конца XVIII века привела подавляющее большинство немцев в такой ужас, что они лишь заклинали: «Только бы на нас не обрушился этот кошмар!»

И, тем не менее, революция разразилась, и в ней приняли участие, чуть ли не все слои немецкого населения. Лишь господствующие круги: короли, князья, правившие в тогда раздробленной Германии, их наёмные войска да придворный люд не хотели этой революции и делали всё возможное, чтобы сохранить свои феодальные привилегии, на которые покушалась вся остальная нация, но которые поклялся защищать созданный австрийским канцлером Клеменсом фон Меттернихом «Священный союз» европейских монархов.

В том то и состоял парадокс революции 1848 года: все немцы, кроме феодальной знати, стремились ликвидировать пережитки феодализма, но эти же самые немцы хотели осуществить эту ликвидацию так, чтобы не дай Бог, не исчез бы привычный ― Ordnung ― (порядок).

Революция 1848 года в Германии раскручивалась довольно вяло по сравнению с французской революцией 1789 года или с российской — 1917-го. Даже сегодня трудно сказать, когда же собственно она началась, и если праздновать её юбилей, то неизвестно не только в какой день, но даже и в каком месяце. Вольфганг Моммзен как-то мимоходом называет дату, которую можно было бы, пусть с оговорками, признать днём её победы: 11 июля 1848 года Франкфуртское национальное собрание, собравшееся в церкви святого Павла (Paulskirche, нем.), объявил эрцгерцога австрийского Иоганна Баптиста, известного своим последовательным либерализмом, «регентом империи» (Reichsverweser, нем). Другие историки склонны таким событием считать создание так называемого «мартовского правительства», допущенного к существованию прусским королём Фридрихом Вильгельмом IV под напором берлинцев.

В 1948 году немцы праздновали столетний юбилей революции в Германии, восстающей из пепла и приходящей в себя после позора нацизма. И тогда у них не было сомнений, в какой именно день и что следует праздновать: конечно же, 18 мая — день открытия Франкфуртского парламента, который был созван, что бы решить проблемы, схожие с теми, что были в 1948 году: проблему единства и проблему демократизации.

Моммзен в своей объёмистой книге рассказывает о революционных событиях в Германии между 1830 и 1848 годами. Но будучи сторонником социал-демократической догмы, он никак не может выжать из себя признание, что революция победила, когда ещё не были выполнены требования только ещё возникающего тогда рабочего класса, а первым «постфеодальным» правителем был избран эрцгерцог.

С конца тридцатых годов стало ясно, что все слои немецкого населения готовы объединиться в борьбе против феодальной системы. Крестьяне Бадена и Пфальца стремились к отмене феодальных повинностей, национально мыслящие либералы — к созданию единой Германии с конституционным строем (всё равно — республиканским или монархическим), торговцы и промышленники — к ликвидации внутригерманских таможенных ограничений, интеллектуалы — к устранению цензуры и автономии университетов. И каждая из этих групп готова была немедленно выйти из революции при удовлетворении её требований.

Монархи же и князья не пошли никому на уступки, что, естественно, привело к объединению всех слоёв населения, по крайней мере, на первых этапах революции. Через полвека русский царь Николай II наступит на те же грабли: сопротивляясь любым попыткам преобразований, он восстановит против себя не только враждебные ему силы, но даже и лояльную фронду.

Если бы не только Бурбоны, но и другие европейские монархи умели запоминать уроки истории, не поражало бы потомков поразительное сходство ситуаций, неизменно приводивших к революциям и падениям династий. Вот в декабре 1830 года текстильный фабрикант Давид Ганнеманн обращается к прусскому королю с призывом осуществить конституционные реформы, в частности и с целью предотвращения революции. Он советовал, прежде всего, помогать научной и технической элите, полагая, что, последовав его рекомендациям, Фридрих Вильгельм приобретёт могущественных союзников. Спустя полвека, не ответив, как и прусский король, на подобные требования председателя III Государственной думы Александра Гучкова, уже русский император Николай II оттолкнёт в стан революции русское купечество Морозовых, Мамонтовых, Бахрушиных, Алексеевых.

Из за тупой непреклонности Фридриха Вильгельма либеральное движение стало искать союзников среди радикалов (как позже Савва Морозов — среди большевиков). И вот 18 марта 1848 года массы берлинцев двинулись к площади перед королевским замком, требуя конституции. На этот раз Фридриху Вильгельму хватило ума пойти навстречу либералам и пообещать конституцию, но уже было поздно: разгорячённая масса затребовала большего. И как через полвека, 9 января 1905 года, перед Зимним дворцом в Петербурге, войска в Берлине начали палить в достаточно мирную демонстрацию.

Результат — баррикады на улицах Берлина. И вот тогда то обнаружилось определённое различие между прусским королём и русским царём: Фридрих Вильгельм, не медля, вывел войска из столицы и объявил о создании либерального правительства, в большой степени независимого от кайзера.

Однако признав «мартовское правительство», король начал хитрить и нарушать данные им обещания и даже не выполнять законов, им самим изданных, пусть и под давлением либералов. Немцы, тем не менее, не озверели и не пошли на штурм монархии. Ещё на так называемом «хамбахском фестивале» (на замковом холме в местечке Хамбах, Рейнланд-Пфальц) в мае 1832 года, на котором впервые была провозглашена идея единого германского государства, основанного на примате конституционного начала над монархическим абсолютизмом, студент из Гейдельберга Карл Брюггман сформулировал кредо лояльных, но стремящихся к преобразованиям граждан: «Пока правители соблюдают свои законы, возможно и ненасильственное развитие». Как тут не вспомнить обращение советских диссидентов к властям: «Соблюдайте вашу конституцию!»?

Создание всегерманской конституции, а вовсе не свержение монархии стало основной целью послемартовского движения. Поэтому почти все революционные группы начали подготовку к созыву Учредительного собрания. «Мартовское» правительство сквозь пальцы смотрело на нелегальный «предпарламент», разрабатывавший принципы выборов в это собрание. Напомним: и в России после мартовской революции 1917 года между 20 сентября и 2 октября тоже работала организация с таким же названием — предпарламент. Большевики презрительно обозвали его «предбанник» и разогнали сначала этот предпарламент, а затем и само Учредительное собрание (для Владимира Ленина образцом революции была не немецкая революция 1848 года, а французская 1789 года). Немцы своё Учредительное собрание созвали. Оно то и вошло в историю под названием Франкфуртского парламента в церкви святого Павла.

Образованные немцы, в отличие от русских и французов, не стеснялись признаваться в своём отвращении к революции как способу решения национальных проблем. Мудрый немецкий историк Георг Гервинус заметил, что революционное решение проблем — свидетельство отсталости национального сознания. И он гордился тем, что немцы вовремя создали Франкфуртское собрание, таким образом, остановили революцию. Предотвращение революции путём выработки конституционной правовой (вместо феодально сословной) системы с максимально возможным при данных обстоятельствах удовлетворением материальных и социальных потребностей низших классов было ещё до 1848 года одним из доминирующих мотивов возникавшего тогда гражданского общества. В своём труде Моммзен особое внимание уделяет возникновению в Германии середины XIX века всякого рода союзов, объединений по профессиональному увлечению (например, клубов охотников). Именно оттуда, снизу, а не от маргинальных, подстрекательских групп исходили идеи переустройства страны без разрушения государства как такового. Немецкие князья пытались задушить эти самозванные образования — предшественники гражданского общества, в результате чего начали появляться радикальные группы вроде «Гессенских чёрных» наподобие итальянских карбонариев. Как выразился один немецкий либерал, «в рабской стране возникают заговоры, в свободной — партии».

Именно в 1848-м году и возникли объединения, из которых впоследствии развились партии Веймарской и нынешней Федеративной республики Германии. Так называемые «народные союзы» стали предшественниками нынешней немецкой социал-демократии (СДПГ). Католические объединения уже тогда стремились к обоснованию христианской этикой либеральных экономических и социальных законов, как нынешний Христианско-Демократический Союз (ХДС). «Конституционная партия» стала наброском сегодняшней Свободной Демократической партии Германии (СДПГ), партии либералов; рабочие объединения, прежде всего «Союз рабочих» Карла Маркса, развились в коммунистическую партию.

Расходились эти партии, между прочим, и в одном из важнейших вопросов, а именно — когда нужно революцию заканчивать. Либералы намеревались, как тогда говорили, «закрыть» революцию в марте 1848 года. После созыва Франкфуртского парламента либералы из революционного движения вышли, они сочли, что максимально возможные в то время преобразования произведены: феодальные порядки устраняются законодательно, утверждены равные политические права для всех сословий. Что же касается социальных прав рабочих и уровня их благосостояния, то эту проблему либералы считали очень важной, но решать её предоставляли следующему поколению реформаторов.

Люди с социалистическим уклоном мышления посчитали тогда, что революция потерпела поражение, ибо не решила кардинальным образом социальных и материальных проблем рабочего люда. Либералы на это отвечали: и хорошо, что не решила: если бы тогда на молодую ещё немецкую индустрию ещё и навесили обязанность удовлетворять максималистские требования, выдвигавшиеся рабочими союзами, то она была бы задушена на корню. Для консервативной элиты и либеральной буржуазии было важно прекращение феодальных привилегий в строгих рамках закона, дабы не подвергать сомнению сам принцип частной собственности.

К июлю 1848 года стало ясно, что подавляющему большинству немцев самых разных сословий эта точка зрения близка — и революция была «закрыта». С момента назначения в июле 1848 года эрцгерцога Иоганна правителем Германии революция пошла на убыль, она перешла в стадию урегулирования послефеодальных отношений.

Разумеется, сторонники продолжения революции не угомонились. Сначала их возглавил «радикальный демократ» журналист Густав фон Струве, а после разгрома одного из руководимых им восстаний и его бегства за границу — создатель «Союза коммунистов» Карл Маркс. Струве, как и позже русские социал-демократы, призывал к ликвидации монархии, к созданию в Германии республики и к всеобщим выборам в Учредительное собрание. Либералы были готовы и на республику, но ни в коем случае не соглашались на всеобщие выборы. Они были убеждены, что и иметь право избирать, и быть избранным должны лишь ответственные за свои политические действия, за государственные решения граждане. Радикальные же демократы (а лучше сказать, демагоги) уже тогда верили, что и кухарка может управлять государством. Восторжествовала либеральная точка зрения и во Франкфуртский парламент не были избраны ни феодальные богачи, ни нувориши, ни представители низших классов. Один из деятелей южногерманского либерализма Карл фон Роттек сказал: «Демократический принцип — совсем не то же самое, что власть всего народа. Демократия — это власть той части народа, которая уже созрела для участия в управлении государством, власть самой разумной, самой ответственной части нации».

И как ни прославляется в коммунистических источниках деятельность Маркса и его «Союза коммунистов», создатель учения о классовой борьбе и диктатуре пролетариата оставался генералом без армии. Восстания (подобные, к слову, восстанию силезских ткачей, изображённому Герхартом Гауптманом в пьесе «Ткачи» ), были, скорее, исключением, чем типом германской революции. Чаще всего немецкие рабочие обрушивались не на своих работодателей, а на государство, требуя от него обуздания хозяев. Многие либералы присоединялись в таких случаях к рабочим. Даже далеко не такие уж либералы, как канцлер Отто фон Бисмарк в Германии и Председатель Совета Министров Сергей Витте в России, создавали рабочее законодательство, определяющее взаимоотношения хозяина и работника, сознавая, что только таким образом можно предотвратить революцию — этот варварский способ решения социальных противоречий.

Но в одном отношении последствия германской революции 1848 года оказались не такими, какими их представляли себе либералы: одной из главных её задач было создание единой демократической Германии, которая должна была прийти на смену Германии, разодранной на реакционные княжества. Единая Германия была создана, но стали ли демократические силы определять её строй, спорно. В разгаре революции поэту Гофману фон Фаллерслебену, певцу германского единства, и в самом страшном сне не могло предвидеться, как истолкуют будущие имперские хозяева страны его патриотическую песню «Германия, Германия превыше всего». Он то имел в виду не возвышение немцев над другими народами, а то, что интересы единой Германии выше эгоистических устремлений отдельных княжеств. А немецкая военщина, оказавшаяся во главе объединённой Германии, стала на страх соседей распевать этот гимн единой демократизировавшейся страны как поэтическое выражение права немцев на расширение своей территории за счёт соседей.

Не только немецкие, но и итальянские либералы в середине XIX века (на пример, Джузеппе Мадзини) мечтали о модели сегодняшней Европы как союза национальных демократических стран. Увы, эти идеалы на протяжении конца XIX и начала XX века постоянно вытеснялись антагонизмами между государствами, каждое из которых норовило подчинить себе насильственным образом другие. А немецкие национал-социалисты и русские большевики национальную идею иначе как основание для захвата мира и не истолковывали.