Книга Дитера Бодена,  о  которой  пойдет  речь, весьма  типична  для  манеры  немецких  славистов, предпочитающих  корректное  описание  явлений  отвлеченным  рассуждениям,  выходящим,  по их  мнению,  за  рамки  чистой  науки.  Не  случайно  Боден избрал  прием  слежения  за  историческим  развитием темы:  исторический  принцип  как  бы  освобождает  исследователя  от  необходимости  концептуального  мышления.  В  книге  Бодена  нет-нет  да  и  встречаются  некоторые  выводы,  общие  соображения,  но  не  они,  а  историко-литературный  процесс  скрепляет  повествование.  Книга  членится  на  главы,  обозначающие  не  проблематику,  а  исторический  период:  «Германия  и  немцы  в  русской  литературе,  начиная  с  XVIII  века»,  «Образ  Германии  в  советской  литературе»,  «Воздействие II Мировой войны».

Русского  читателя  книги  не  может  не  удивить  та  чуть  ли  не  олимпийская  объективность,  с  которой  немецкий  исследователь  рассуждает  об  изображении  своего  народа  в  литературе  другого  народа:  никаких  следов  ни  патриотической  восторженности,  ни  национальной обидчивости.  Вызывающе звучит эпиграф,  избранный Дитером  Боденом для  своей  книги,  —  слова  Фридриха Ницше :  «Для  немцев характерно  то,  что  приговоры  им  редко  бывают  несправедливыми» [].  Дитер Боден  не  принимает  в  русской  литературе  излишнего восхваления немцев,  к их очернению он относится  снисходительнее,  лишь  как  бы  пожимая  плечами,  указывая  на  изображение  немцев  недочеловеками  в  литературе  сталинского  времени,  когда  «был  достигнут  нулевой  пункт,  ниже  которого  трудно  себе  что-либо  представить».  (Хотя  изображение  русских  в  немецкой  литературе  и  не  является  темой  исследования  Дитера  Бодена,  в  скобках  уместно  напомнить,  каким  недочеловеком  изображался  русский,  вообще  —  славянин  —  в  литературе  нацистской  Германии,  что,  конечно,  не  оправдывает  советского  писателя,  присягавшего  не  националистической,  как  писатель-нацист,  а  интернациональной идее.)

Из  книги  Дитера Бодена  возникает  впечатление,  что  изображение  Германии  в  русской  литературе  всегда  было  достаточно  экстремным:  у  одних  писателей  слишком  восторженным,  у  других  —  безоговорочно  негативным.  В  этом,  вероятно,  и смысл  подзаголовка  книги:  «Мечта и кошмар».  Дитер  Боден  находит даже  необходимым  как-то  откорректировать  то  идеализированное  представление  о  Германии,  которое  он  обнаруживает  у  Николая Карамзина  ,  Василия Жуковского  ,  у  молодого Николая Гоголя  в поэме «Ганц Кюхельгартен» [];  он пишет:  «Представление  о  Германии  как  возвышенном  приюте  духа  было  абстрактной  конструкцией,  которая  вряд  ли  могла  бы  выдержать  сопоставление  с  реальностью».

Примеры  в  книге  немецкого  слависта  подобраны  таким образом,  что они свидетельствуют о том,  что одни  русские  писатели  видели  в  Германии  страну  мелких  педантичных  законопослушных  бюргеров,  а  другие  —  страну  поэтов  и  философов.  Может  быть,  с  наибольшей  отчетливостью  такой  противоречивый  образ  Германии  был  представлен  у  Александра Марлинского (Бестужева)  ,  писавшего,  что  «одна  половина  Германии  лежит  в  пыли  феодализма,  а другая парит в облаках абстракций» [].  К сожалению,  Боден прошел  мимо образов  немцев в  книгах  русских писателей,  способных к более гибкому изображению  немецкого  характера.  В  поле  зрения  Бодена  не  попали,  например,  «Охранная грамота»  [] Бориса Пастернака  ,  «Путешествие в Веймар»  и  «Своя судьба» [] Мариэтты Шагинян ,  «Август четырнадцатого»  Александра Солженицына , «Хранить вечно» [] Льва Копелева , «Разбилось лишь сердце мое» [] Льва Гинзбурга  , «Семь дней творения» [] Владимира Максимова    (образ  Штабеля)  —  эти  свидетельства  более  психологического,  чем  схематического подхода к инонациональному типу.

Русские  писатели  бывали  в  Германии  в  связи  с  разными  обстоятельствами:  одни,  как  Карамзин или  Пастернак,  ездили  в  Германию  за  мудростью,  другие,  как  Тургенев  и  некоторые  современные  писатели,  чтобы  скрыться  от  неудобств  русской  политической системы,  третьи,  как Николай Некрасов  или Антон Чехов,  —  просто  лечиться  на  водах.  По-разному  складывались  и  обстоятельства,  приводившие  к  встрече  русского  писателя  с  немцами  в  самой  России.  Этими  обстоятельствами,  а  также  мировоззрением  определялись  те  картины,  которые  выходили  из-под  пера  русского  писателя,  когда  он  обращался  к  изображению  немцев.  Так  что  можно  сказать,  что  образ  немца  у  русского писателя, имея некоторое значение как объективное суждение со стороны,  все  же больше характеризует  самого  писателя,  чем  народ,  который  он  изображает.  На  эту проблему Дитер  Боден  обращает не  очень  много  внимания;  потому,  в  частности,  в  доказательство  германофобии  Чехова  он  приводит  его  слова  о  немцах,  сказанные  писателем  за  несколько  дней  до  смерти  в  скучном  немецком  курорте  Баденвейлер,  а  германофобию Льва Толстого иллюстрирует образами  немецких  военных,  не  учитывая,  что  в  этих  образах  выразилось  не  отношение  Льва  Толстого  к  немцам,  а  его  неприязнь  к  милитаризму.  У  Чехова  можно  найти высказывания,  полные уважения  к немцам;  Лев Толстой  восторженно  писал  о  немецких  писателях,  например,  о  Вильгельме фон Поленце  ,  а  Иммануила Канта    ставил  чуть  ли  не  на  одну  ступень  с  Христом.  Хотя  у  Льва  Толстого  можно  найти и достаточно много прямых выпадов против немецкой  ментальности  в  «Войне  и  мире»,  нельзя  было  не  учитывать  развития  его  взглядов,  приведшего  в  конце концов к  более христианскому,  чем  ограниченно  националистическому,  представлению  о  других  народах.

Из  книги  Бодена видно,  что  с  большей  симпатией  изображали  немцев  те  русские  писатели,  которые  не  проездом,  не для  лечения,  не с  иной  узкой  целью  приезжали  в  Германию,  а  те,  которые  более  или  менее  постоянно  в  ней  жили.  Картины  Германии,  нарисованные Иваном Тургеневым,  Борисом Пастернаком  или  Фёдором Тютчевым  ,  которые  много  лет  прожили  в  Германии,  вызывают  большее доверие,  чем  описание  немцев  у  наскоком  наезжавших  в  Германию  Михаила Салтыкова-Щедрина    или  Юрия Бондарева  .  Из книги Дитер  Бодена напрашивается  мысль,  что  чем  более  открыты  границы,  чем  большая  есть  возможность  для  писателя  просто  пожить  в  стране  как частное лицо,  тем менее давят на него  предрассудки  (всё  равно  какие  —  негативные  или  позитивные),  когда он  изображает  жителей  этой  страны,  —  мысль,  достаточно  банальная,  однако  основополагающая  при  изучении образов Германии у русского писателя.

Боден  показывает  и  иной,  обратный  процесс  —  процесс знакомства русских с немцами,  так сказать,  на  своей  территории:  начиная  с  эпохи  Петра I,  немцы  не  просто  приезжали  в  Россию  как  путешественники  или  торговцы,  но  и  селились  в  ней,  становились  ее  подданными,  разделив  судьбу  любого  национального  меньшинства  в  любой  стране:  чужеродное  трактуется  как враждебное или даже опасное.  Дитер  Боден  пытается  обосновать  негативное  отношение  русских  к  немцам  той  ролью,  которую  немцы  играли  в  русском  обществе,  когда составляли  1%  населения,  они в XIX—начале  XX  века  занимали  половину  командных  высот  в  русской  армии  и  57%  в  российском  министерстве  иностранных дел.  В большой степени  это  верно,  однако,  помимо  тех  неприятных  ассоциаций,  которые  вызывают  у  русских  имена  жандармов Александра Бенкендорфа    и  Леонтия Дубельта  ,  можно  было  бы  сказать  и  о  более  положительных  представлениях,  возникающих  у  русских,  когда  они  называют  имена Вильгельм Кюхельбекера  , Ивана Крузенштерна  ,  Сергея Ольденбурга  ,  Карл Нессельроде  , Владимира Ламздорфа  , графа Петра Гейдена  ,  Эдуарда Тотлебена    —  русских  государственных,  общественных  и  военных  деятелей  немецкого  происхождения.  Задача  писателя,  помимо  чисто  изобразительной,  в  том,  чтобы  сближать  народы,  а  не  разъединять  их,  возбуждать  «чувства  добрые».  В  книге  Дитера  Бодена  приведены  примеры  той  сознательно  разъединяющей  деятельности,  которой  занимались  как  русские,  так  и  немецкие  писатели  и  общественные деятели.  Можно  говорить  об  определенной  исторической  безответственности  некоторых  авторов,  таких,  как  немцы  Мозес Гесс  ,  Карл Маркс ,  Фридрих Энгельс ,  или  русский  Михаил Бакунин .  Энгельс  рекомендовал  немцам  злость  к  России  как  первую  революционную  страсть,  а  Бакунин  утверждал,  что  славян  ничто  так  не  объединяет,  как  ненависть  к  немцам.  Вместе с тем,  наиболее светлые умы  как  России,  так  и  Германии  делали  всё  возможное,  чтобы  примирить  свои  народы,  чьи  судьбы  столь  роковым  образом  переплетались  друг  с  другом.  Конструированием того,  что сегодня  в ФРГ  обозначается,  как  «Feindbild»  (то  есть  «образ  врага»)  и  что  конституцией  этой  страны  строго  запрещено,  занималась  до  революции  главным  образом  шовинистически  настроенная  часть  славянофильства,  а начиная со сталинских времен и до  сегодняшнего дня занимаются советские идеологи.

Многие русские писатели видели в Германии прежде  всего  страну  высокой  духовности.  Карамзин  и  независимо  от  него  Марина Цветаева   говорили  о  германской  культуре  как  продолжении  культуры  античной. Андрей Белый  был  не  единственным  русским  писателем,  который  думал,  что  «в  каждом  немце  есть  что-то  от  гения,  ему  лишь  не  хватает  слов,  чтобы  выразить свою  душу».  Особенно  много мудрости  требовалось  от  писателя,  обращавшегося  к  Германии  в  периоды  ее  конфликтов  с  Россией.  Такой  мудростью,  а  в  тех  обстоятельствах  и  —  смелостью  —  обладала  Марина  Цветаева,  которая  в  первые  дни  германской  войны в  1914 году писала:

—  стихи,  которые  не  публикуются  в  Советском  Союзе, стране, кричащей о дружбе народов.
В  своей  книге  Дитер  Боден  перечисляет  некоторые  стереотипы,  как  положительные,  так  и  отрицательные,  которые  выработались  у  русских  писателей,  изображавших  немцев.  Стереотип  первый,  условно  его  можно  назвать  «фаустовским»:  «немец  —  поэт  в  душе,  ему  доступны  тайны  бытия,  особенно  бытия  запредельного».  Второй:  немец  —  пошляк,  главные  его  боги  —  порядок,  дисциплина  (Леонид Андреев :  «Для  немца  полицейский  —  первая  и  последняя  любовь»).  Если  к  этим  двум  стереотипам  отношение  русских  писателей  всегда  однозначно,  то  к  третьему  стереотипу отношение сложно.  Согласно этому третьему  представлению,  немец  —  олицетворение  аккуратности,  организованности,  целеустремленности,  что  отличает  его  от  русского  с  его  мечтательностью,  распущенностью,  неумением  довести  какое-либо  дело  до  конца  (Штольц  —  Обломов  у Ивана Гончарова ).  Во  всяком  случае,  при  изображении  немца  русский  писатель  почти  всегда  исходил  из  представления  о  полной  противоположности  немецкого  и  русского  менталитета.  Подчас такое представление выражалось весьма четко,  как,  например,  у  Дениса Фонвизина   (чьи  предки  —  балтийские  немцы),  говорившего,  что  Россия  создана  Богом,  а  Германия  —  дьяволом,  или  у  Дмитрия Мережковского ,  который  писал  в  романе  «Антихрист (Пётр и Алексей)» [], что «Бог  любит  не  аккуратного,  целеустремленного  немца, а  русского грешника».

Естественно,  что Владимир  Ленин,  презиравший  Россию,  Германию  идеализировал.  Он  обращался  к  русскому  народу  с  призывом  учиться  у  немцев  их  дисциплине,  организации,  строжайшему  учету  и  контролю.  Дитер Боден  замечает:  «Такие  осмеянные  и  заклейменные  русскими  писателями  свойства  «немца»,  как  дисциплина,  любовь  к  порядку,  точность,  возводятся  здесь  в  ранг революционных добродетелей».

В  XIX  веке  Дитер  Боден  находит  немногих  русских  писателей,  оказавшихся  способными  отойти  от  стереотипов  при  изображении  немцев.  Естественно  его  удивление,  что  одним  из  таких  писателей  был Александр Пушкин,  никогда  не  бывший  в  Германии.  Образ  Германа  в  «Пиковой  даме»,  рассуждения  о  германском  духе  в  «Евгении  Онегине»,  статья  по  поводу  «Истории поэзии» Степана Шевырёва  —  свидетельства  свободы  пушкинского  гения  и  в  области  национальной  проблематики.  В  XX веке Дитер  Боден  обращает  внимание  на  высказывания  о  немцах  Ильи Эренбурга  , который в путевых очерках «Виза времени»  выразил  сомнение  относительно  правильности  представления  о  немцах,  бытовавшего  в  русской  литературе.  Долго  прожив  в  Германии,  Илья Эренбург  пришел  к  выводу,  что  нет  четкого  различия  между  Леммами  и  Штольцами:  «Мы  не  понимали,  —  и  это  главное,  —  что Штольц  и  Лемм  —  одно  и  то  же,  что  душа  какого-нибудь  инженера  из  Эльберфельда  полна  лирического  щебета, а что прямой внук Лемма, несмотря на романтический  воротник,  способен  ратовать  за  новую  экономику».  Так  писал  Илья  Эренбург,  пока  мог  более  или  менее  свободно  сомневаться  и  спорить.  Обращаясь  к  писаниям  того  же  Эренбурга  периода  войны,  Дитер  Боден  не  может  скрыть  своего  удивления,  как  это  в стране,  кичившейся  своим  интернационализмом,  могли  появиться  такие  откровения  Ильи  Эренбурга:  «Нет ничего  такого,  в чём  не были  бы  виноваты  немцы,  как  живые,  так  и  еще  не  рожденные».  Дитер  Боден  замечает,  что  образ  немца-зверя  возникает  в  советской  литературе  еще до  нападения  Гитлера  на  СССР.  Так  выглядел  немец  в  сценарии  эйзенштейновского  фильма  «Александр Невский»;  а  в  романе  Константина Федина «Похишение Европы»  декадентствующая  Германия  противопоставляется  идущему  к  светлым  вершинам  Советскому  Союзу.  Лишь  констатируя  эту  направленность  романа  Федина,  Д. Боден  не  обращает  внимания  на  то,  что  «Похищение  Европы»  написано  в  год, когда русские крестьяне вымирали от голода.

Немецкий  славист  выражает  полное  понимание  той  ненависти  к  немцам,  которая  возникла  у  русских  писателей  после  разбойничьего  нападения  Гитлера  на  Россию,  но  не  в  эренбурговских  расистских  упражнениях,  а  в  стихах  Марины  Цветаевой  о  порабощенной  немцами  Чехии  он  видит  более  истинное  выражение  русского духа.

Обращаясь  к  послевоенной  советской  литературе,  Дитер Боден  замечает,  что  бесконечное  муссирование  темы  прошедшей  войны,  когда  советский  народ  сокрушил  врага-немца,  нужно  нынешним  властям,  чтобы  сплотить  вокруг  себя  все  слои  населения.  Сейчас  образ  немца  создается  более  тонко,  чем  во  время  войны.  Но,  во всяком  случае,  Западная  Германия  преподносится  как  возможный  враг.  Дитер  Боден  выражает серьезное  сомнение  в  художественной  ценности  романа  Юрия Бондарева  «Берег»,  заданность  которого — на поверхности.

Вообще  же  советскую  литературу  Дитеру Бодену  понять  явно  труднее,  чем  русскую  дореволюционную.  Западный  славист  не  всегда  может  отличить,  где  советский  писатель  искренен,  а  где  просто  выполняет  «социальный  заказ».  Так,  он с  удовлетворением  отмечает,  что  Эммануил Казакевич   в  романе  «Дом на площади» [] показывает  не  только  плохих,  но  и  хороших  немцев  в  разгромленной  Германии.  Дитер Боден  видит  в  этом  обстоятельстве  чуть  ли  не  новаторство  Казакевича,  тогда  как  тот  просто  выполнял  партийный  заказ,  смысл  которого  —  подготовить  создание  коммунистической  Германии.  Бодену  кажется,  что  Маргарита Алигер    в  своих  путевых  заметках  о  Западной  Германии  сумела  преодолеть  шаблонное  изображение  западного  немца,  хотя,  как  он  пишет,  Алигер  «не  скрывает  своей  симпатии  к  родственной  системе  в  ГДР».  Русскому  же читателю ясно,  что Маргарите Алигер приходилось  скрывать свою симпатию к ФРГ.